Наконец, было у отдела «Л» и одно особое задание: нам поручили собирать информацию обо всех случаях нарушения границы и аналогичных способах прощупывания ситуации со стороны Красной армии и ее авиации за последние месяцы и передавать эти сведения в форме записок министру иностранных дел, датируя некоторые из них задним числом. В зависимости от важности сообщений с точки зрения международного закона, в случае мелких инцидентов эти записки подписывал я, умеренно серьезных – Йодль, а самых серьезных – начальник штаба ОКВ. Нетрудно догадаться, какова была цель всего этого. Кристально ясной она стала 19 июня, когда офицер, обеспечивавший связь министерства иностранных дел с ОКВ, сообщил мне, что «вчера вечером фюрер распорядился, чтобы на основании полученных из ОКВ записок о нарушениях русскими границы министр иностранных дел направил ему последнее обращение в том духе, что угроза передвижений русских делает опасной любую дальнейшую отсрочку». Насколько мне помнится, те особые донесения базировались на реальных случаях, имевших место в изобилии.

А) Из дневника Гальдера за 1941 г.:

«7 апреля. Утренние доклады. Диспозиции русских дают пищу для размышлений. Принято говорить, что русские хотят мира и никогда не инициируют нападение. Если забыть про это, следует признать, что их нынешние диспозиции позволили бы им начать внезапную атаку, что было бы весьма неудобно для нас.

26 апреля. Россия. Никаких изменений обстановки в целом с 1 апреля. На западе увеличение на 10 дивизий по сравнению с этой датой. Численность армии мирного времени возросла (теперь около 170 дивизий), и теперь ее можно рассматривать как эквивалент численности военного времени. Постоянно подходят составы с боевой техникой – видимо, чтобы довести армию до мощи военного времени. (Затем он добавляет множество убедительных подробностей.)

5 мая. Из Москвы возвращается полковник Кребс, который временно замещал там Кёстринга (военного атташе). Нашел их весьма услужливыми. Россия сделает все, что в ее силах, чтобы избежать войны. Бомбардировщики дальнего действия явно сосредоточиваются у германской границы. Составы с строительными материалами движутся к границе. Сосредоточения войск не наблюдается.

22 июня. В целом картина первого дня боевых действий такова. Наше нападение захватило противника врасплох. Тактически он не готов к обороне. Войска в приграничной зоне расквартированы в разных местах. Вдоль границы только слабые заставы».

Б) Хойзингер сообщает, что 25 июля начальник отдела разведки (по иностранным армиям на востоке) заявил: «Я склоняюсь к мнению, что численность этих войск была увеличена, во-первых, в качестве меры предосторожности против нас, но и с учетом перспективы удара в западном направлении тоже».

Выводы же, которые Гитлер начал теперь делать из этой «игры, где у каждого была своя роль», выходили далеко за пределы, оправдываемые этими инцидентами. Хотя и трудно было ожидать чего-то другого, но тех из нас, кто оказался вовлеченным в это дело, охватило чувство неловкости и тревоги. Все эти предварительные шаги выглядели как предзнаменование «несправедливой войны» – чего-то такого, что никогда не входит в расчеты офицера, вся карьера которого зиждется на принципе «справедливости своего дела». Правда, позднее было установлено, что Советы находились в гораздо более высокой степени готовности к войне, чем думали многие, что подтвердило огромное количество военнопленных, захваченных в боях на границе, и множество новых аэродромов в приграничной зоне, вовсе не пустовавших; но все это не помогло избавиться от стойкого ощущения несправедливости. Мы могли утешать себя только одной мыслью: видимо, существуют какие-то «государственные причины», которые хотя, как мы вынуждены признать, и не очень очевидны, и не считаются с установившимися традициями, но, возможно, в какой-то степени оправданы недавним вооруженным вторжением Советов в Финляндию и Румынию.

Даже такие критерии неприменимы к требованиям Гитлера по поводу так называемых особых мер. Я имею в виду названные впоследствии «преступными» приказы Гитлера, которыми оперативному штабу и отделу «Л» неизбежно пришлось заниматься. Мне кажется, здесь нужно подробнее рассказать об обстоятельствах, сопутствовавших появлению этих приказов, тем более что все опубликованные до сих пор описания основывались главным образом на решениях Нюрнбергского трибунала и, как и сам трибунал, не приняли во внимание свидетельства подобных мне людей, имевших к этому непосредственное отношение. Я предлагаю проследить появление этих приказов шаг за шагом с помощью полных документальных и других доказательств. Но прежде чем начать, хочу, чтобы и те, кто выжил тогда, и современное поколение задумались на минуту и мысленно поставили на передний план два следующих факта:

1. Диктатор достиг тогда вершины своего могущества, и его власть была неоспоримой; германский народ поддерживал его почти единодушно; он был одержим «идеей крестового похода» так же, как и позднее некоторые его противники[139]; в результате он не воспринимал никакие контраргументы; противостоять его замыслам хоть с какой-то надеждой на успех можно было только скрытными действиями.

2. Офицер имеет ограниченные возможности высказывать свои взгляды, и он сталкивается с коллизией долга. У него врожденное понятие о дисциплине, законе и чести, основанное на исторических примерах руководителей прусского и германского государств; ныне, находясь между жизнью и смертельной войной (и это не попытка преуменьшить хорошо известные преступные деяния и наклонности гитлеровского режима, хотя, заметим, это признано на международном уровне), он вдруг испытывает протест против приказов, отдаваемых главой его государства и его правительством, потому что эти приказы несовместимы с его кодексом военной этики.

И еще одно, побочное, соображение: в случае нападения на Россию главнокомандующему сухопутными войсками было труднее, чем где бы то ни было, отказываться от своего так называемого права неограниченной власти; немыслимо было, чтобы в «зоне боевых действий» или в примыкающих к ним тыловых районах существовала какая-то другая германская структура, осуществляющая властные действия, не отвечая за них перед армией, независимо от ее главнокомандующего и вышестоящего штаба, которому он передал полномочия. Это означает, что главнокомандующего сухопутными войсками вынудили прийти к соглашению с теми высокими начальниками, которым подчинялись специальные отряды СД[140] и полиции, навязанные армии Гитлером; но они не относились к вермахту, и главнокомандующий понятия не имел, каковы были истинные задачи этих органов «специального назначения».

Судя по тому, что нам известно сегодня, отправной точкой в цепи событий, как по существу дела, так и по времени, видимо, являются заметки, сделанные генералом Йодлем 3 марта 1941 года на проекте Инструкции по особым вопросам, которая прилагалась к директиве № 21 (операция «Барбаросса»); проект поступил к нему из отдела «Л» в ходе рутинной штабной работы, которая всегда предшествовала любой кампании; обычно такие документы назывались Специальными инструкциями. Йодль написал несколько вступительных замечаний в том смысле, что «он показал фюреру проект», в который прежде сам внес кое-какие изменения. Затем он подытожил «указания» Гитлера для «окончательной версии» следующим образом[141]: