чемодан из потрескавшейся рыжей кожи. Мама плакала. «У тебя же дочь! – говорила она. – Как ты собираешься жить с той женщиной в Нальчике, если у тебя дочь?» «Я буду приезжать», – отвечал отец, пряча глаза. Он был сосредоточенным и серьезным. И больше Лина его никогда не видела.

Отца ли она искала в веренице пожилых любовников, запах ли его прокуренного свитера и морщинки у глаз? Когда мужчины гладили ее по волосам, Ангелина млела от нахлынувшей нежности.

С Марком все было по-другому.

Пахло от него иначе – молодым крепким телом, немного почему-то морем и полуденным пляжем. Он не опекал, а безобидно подтрунивал. Не гладил по голове, а щелкал по носу. Он был как мартовский сквозняк – суетился, заигрывал. Здорово, но непривычно. Летели дни, и он постепенно пробирался в ее сердце, точно червяк в мягкое яблоко. И любил он тоже по-другому – страстно, властно, как в последний раз.

Конечно, по деревне пошли сплетни.

В первое же их общее утро, в половине седьмого, когда сон особенно сладок, затрещал Ангелинин мобильный. Если ребенок далеко, ты не можешь себе позволить роскошь отключить телефон и остаться в блаженном вакууме.

– Да? – выдохнула в трубку она.

И получила в ответ сначала порцию сложносочиненной брани. А потом голос, который сперва показался незнакомым, но, как выяснилось, принадлежал хозяйке дома, начал упрекать ее, что она устроила бордель и ведьминский шабаш.

Как и все пожизненные одинокие волки, Ангелина умела быть жесткой, когда того требовали обстоятельства.

– Да, ко мне приехал друг, но зато я освобождаю дом почти на месяц раньше срока, который оплатила. Если вас что-то не устраивает, немедленно верните деньги, – спокойно сказала художница.

Хозяйка спорить не решилась. Тем более, что заранее содрала с нарядной москвички тройную цену.

Их оставили в покое.

Ангелина точно знала, что у ее отношений с Марком едва ли есть будущее. Да и не любила она планировать, всегда жила одним днем, считая, что так правильно. Ведь если начинаешь планировать, время ускоряет ход, а значит, и старость наступает быстрее. Когда тебе пятнадцать, временем жертвовать легко, а в ее возрасте хочется просто медленно вариться в нем, как в волшебном котле.

Но у них был остаток лета, и терраса, на которой они каждый вечер пили чай, и скрипучая тахта, и леса на горизонте – все это тоже можно превратить в почти вечность… если, конечно, умеешь правильно обращаться с текущим моментом. А вот в этом, в сущности, и был ее главный врожденный талант.

Глава 9

Каждое утро Даша получала тарелку каши – самой вкусной и ароматной на свете. В центре тарелки непременно лежал кусочек желтоватого сливочного масла, и это было не то химическое масло, которое можно купить в магазине, а настоящее, деревенское, густо пахнущее сливками, лугом, сеном, хлевом. На дне тарелки Даша находила дробленые орешки и разноцветные цукаты.

Каша была не только вкусна, но и благоуханна, и всякий раз Даша удивлялась – как ее тюремщица может готовить такое чудо каждый день и не полакомиться им. Лада готовила строго одну порцию и все до последней капли отдавала пленнице, даже ложку не облизывала. Иногда Даша рассматривала ее, когда женщина склонялась над дымящейся кастрюлей. Лада казалась сосредоточенной, как средневековый алхимик, – у нее не было необходимости пробовать, она по запаху точно определяла, сколько класть соли, сахару, меду, корицы.

Сама она тоже завтракала вместе с Дашей, но от ее пищи хотелось разве что брезгливо отвести взгляд. На крошечной деревянной тарелочке лежали какие-то коренья, несколько орешков и веточек мяты или укропа. По воскресеньям Лада позволяла себе «излишество» – сушенные в печи яблоки. Но съедала всегда лишь пару-другую долек, подолгу держа их во рту и смакуя.

Шли дни, и Даша заметила, что в условиях аскезы живут и другие обитатели лесной деревни. Она никогда не видела никого из них перекусывающими на ходу. Лада объяснила, что каждый должен вкушать трапезу только в своем доме, за столом, прочитав особенную молитву. Есть полагалось мало, пережевывать – тщательно, сидя с прямой твердой спиной.

– Но зачем? – изумлялась Даша, с наслаждением вдыхая медовый запах овсянки. – Зачем так себя ограничивать? Я понимаю, если бы из экономии, но здесь ведь столько земли. Можно целое стадо коров завести. А на огороде можно и картошку выращивать, и свеклу, и… Да что угодно, не только травки-пряности!

Лада улыбнулась, и на ее круглом лице появилось свойственное женщине выражение, мол, «какие же все люди идиоты».

– Раньше и выращивали. И стадо было, – наконец соизволила пояснить она. – Но ты пойми, милая, здесь задерживаются только те, кто готов к духовной работе.

– А остальных – отбраковывают, да?

Дашин голос невольно зазвенел. Она понимала, что нельзя себя выдавать, но ничего не могла поделать – перед глазами стоял умоляющий взгляд мужчины, которому вспороли живот на ее глазах. Девочка помнила все – как его сочный крик перешел в булькающий хрип, как билось в конвульсиях тело, как в близоруких голубых глазах животный ужас перед близкой смертью сменил недоверие. Он до последней секунды не мог поверить, что такое происходит с ним, в начале двадцать первого века, не в дикой, затерявшейся в джунглях стране, а в нескольких сотнях километров от столицы России. Что это не маскарад, не розыгрыш, что тихие серьезные люди действительно ведут его к каменному алтарю, что среди них есть и женщины, и дети, но никто, ни один человек ему не сочувствует, не пытается его защитить.

– Можно сказать и так, – невозмутимо кивнула Лада. – Раньше мы ели овощи. И даже пили молоко, употребляли масло. Но это было давно, уже больше десяти лет прошло. А потом Хунсаг решил, что путь к спасению – аскеза.

Неприятный холодок шаровой молнией пробежал вниз по ее пищеводу. Аппетит пропал, и Даша отодвинула в сторону почти полную тарелку.

Раньше Лада предпочитала держать язык за зубами. Говорила полунамеками, не смела произносить имени странного мужчины в черном, которому вся деревня поклонялась как безусловному божеству. Казалось, что ей нравится оплетать свой незамысловатый быт туманом. Женщина радовалась Дашиному смущению и страху. Но в последние дни все как-то изменилось. Лада как будто бы стала приветливее. Иногда сама заговаривала с пленницей, порой даже начинала что-то рассказывать о лесном поселке. Так Даша узнала, что деревня существует около тридцати лет, а самому Хунсагу – гораздо больше ста, хоть и выглядит он много моложе. Разумеется, Даша не поверила, что подобное возможно.

Когда-то мама показала ей телешоу о долгожителях, и Даше запомнилась старушка, которой было уже сто пять лет. Она находилась в ясном сознании, но тело ее настолько одряхлело, что бедная женщина давно не могла подняться с инвалидного кресла. Старушка ничего не видела, ее некогда голубые глаза казались