— Неужели вы не видите, насколько вы жалки?

Она задрала подбородок и широко расставила руки. Она была так близко и, маленькая, словно фарфоровая кукла, жаждала боли. Я схватил умывальник и шарахнул им о стену. Чашка и кувшин разбились, осколки посыпались на босые ноги Лили. Свеча упала, зашипела, и комната погрузилась во мрак. Я замахал руками наугад. Вцепился Лили в волосы и потащил ее к себе.

— Знаете, что мой отец думал о вас? — спросила она жестко. — Он считал, что ваше существование обесценивает саму жизнь. Но это громко сказано. Окажись отец здесь, он увидел бы обыкновенного кобеля, которому не терпится покрыть сучку.

Я с воплем оттолкнул ее, спотыкаясь, выбежал из дома и умчался в лес.

Я не человек? И даже не чудовище? В лучшем случае зверь? Что ж, тогда стану им в полной мере: уж этого-то ей не отнять — я буду упиваться своей природой. Я сбрасывал с себя по очереди всю одежду — эту жалкую маскировку человека, которую я зря носил. Скинув с себя все личины, я остался голым. В густом подлеске колючки и ветки сдирали с меня эту кожу, украденную у людей, с тем чтобы скрыть мою звериную сущность. Миля за милей я все больше углублялся в чащобу, пока она не признала меня. Я больше не был ни человеком, ни чудовищем и в мыслях своих обернулся настоящим животным дивной, неведомой породы.

Если бы только чаща была такой же волшебной, как в детских сказках… Тогда иллюзия стала бы полной: в плену лесных чар у меня на ногах отросли бы копыта, а туловище, руки и ноги покрылись бы густым мехом. Пока я мечтал об этом, мои органы чувств, всегда столь восприимчивые, прониклись сотнями звериных ощущений: мне померещилось, будто в ветре я чую запахи соседнего города. Я думал, что слышу, как мужчины громко храпят и бормочут во сне, и наслаждаюсь десятками женщин, спящих в десятках кроватей.

Тропинку окаймляли с обеих сторон безжалостные шипы и зазубренные колючки, которые расступались, точно шелк, перед моим воображаемым мехом, доставляя лихорадочное наслаждение. Я бежал все дальше и дальше. В одном месте инстинкт подсказал мне остановиться, и я ринулся сквозь ветви, нависавшие сводом над заросшей тропкой. Я очутился на прогалине, где отдыхало стадо оленей. Вначале они оцепенели, но затем вскочили, словно по команде, и разбежались в стороны, сверкая хвостами.

Положив глаз на молодую самку, я быстро догнал ее: копыта щелкали перед самым носом при каждом скачке. Я мчался с ней наравне и вскоре почуял, что лань ослабела. Лишь тогда я прибавил ходу. Вытянув руки, схватил ее сзади за бедра и притормозил. Она лягнула меня по коленям, потом встала на дыбы, пытаясь скинуть, но я держался крепко, и самка наконец остановилась. Я вцепился ей в бока, она перестала брыкаться и лишь в страхе дрожала, а я повернул ее мордой к себе, чтобы слиться с ней, как никогда не сливался с женщиной. Лань заволновалась, но я вновь успокоил ее, негромко шикнув. Я был добр с ней, хотя до подобного отчаяния довела меня отнюдь не доброта.

В последний миг я вскрикнул от мучительного осознания, что ни один человек не признает меня равным.

Я Виктор Оленберг. Человек-олень. Человекозверь. Лили была права.

Я рухнул в изнеможении и очнулся лишь несколько часов спустя. Я был голый, кожу покрывали сотни порезов, все тело ныло и горело: такова явь, а мое превращение было лишь грезой. Я встал и медленно побрел обратно по лесу, подбирая нищенскую одежонку, которую обронил там и сям, и вновь придавая себе человеческий облик.

Один Уолтон понимал меня. Только он знал, кто я. Теперь он мертв. Как мне быть без него?

Едва порозовело рассветное небо, я заметил вдалеке соломенную крышу избы.

«Ах, если б сердце знало…»

Я запнулся. Как только в ушах прозвучали слова, я понял, что мои поэтические наклонности — лишь диковинный трюк, результат дрессировки: ничего не чувствуя сам, я научился выражать чувства других. Попугай по команде поет, а я цитирую стихи.

Вчера ночью я убежал, чтобы не совершить неминуемого насилия. Но действительно ли я отказался от него? Или попросту выбрал еще худшее в людских глазах извращение? Наверное, потому я и вернулся в избу, ведь я мог узнать ответ лишь в том случае, если бы увидел Лили и не разъярился.

Она сидела у дверей, уже собираясь уходить: в рубашке и штанах, взятых из комода после купания. Сверху она накинула плотную куртку. Рядом лежал мой плащ и узелок, видимо, с едой.

Услышав мои шаги, Лили тотчас встала.

— Простите, — тихо сказала она, потупившись. Глаза были красные и распухшие — Лили все еще плакала. — Все, что я говорила в той комнате… это неправда. Все это ложь от начала до конца. Ложь.

При этом беглом намеке на вчерашние события на языке у меня завертелись колкости. Кровь застучала в висках, жилки забились, лицо побагровело. Как ответить на подобное извинение? Как расценивать ее слезы?

Я промолчал, пытаясь сохранять самообладание. Она встала на цыпочки и на краткий миг приложила ладонь к моей покрытой рубцами щеке. Ее рука, прохладная от утреннего воздуха, трепетала, словно крыло бабочки. Я подумал лишь о том, какая она хрупкая, как легко ее раздавить.

— Мнение моего отца много для вас значило, верно? — Лили умела безошибочно попадать мне в самое сердце. — Я вложила в его уста… дядины слова. — Я по-прежнему не отвечал, а она продолжала: — Поначалу отец отзывался о вас хорошо. Он считал, что вы проявили большое мужество и сдержанность, учитывая дядино обхождение.

— А потом? — Я наконец заговорил. — Что ваш отец сказал потом? Когда узнал правду и попытался убить меня? Пока я сам не убил его…

— Потом он говорил очень мало, — Лили украдкой взглянула мне в лицо, так что я ощутил себя Горгоной. — Он расстроился из-за того, что повел себя столь сурово.

— И вы, Лили, тоже расстроились? Отныне будете терпеть урода и обходиться с ним по-людски? Впрочем, это не важно. Я уверен, что вы способны точно так же ненавидеть и мужчину.

— Вы не урод.

Она легко дотронулась до моей руки, хоть и старалась не встречаться со мной глазами. Лили будто свернулась калачиком и съежилась. Но я был неумолим.

— Если я не урод, то кто же?

— Простите, — повторила она, точно это и было ответом.

— Думаю, ваше раскаяние лживо. Вы сокрушаетесь, но говорите так же расчетливо, как прошлой ночью.

Тут она резко посмотрела на меня в упор.

— Не судите обо мне по словам. — Лили слабо улыбнулась, словно это относилось и к ее недавнему извинению. — Судите по делам: я остаюсь с вами.

— Какой в этом прок?

По-моему, она хотела поспешно ответить, но потом все же решила промолчать. Я тоже смолчал, сердце понемногу утихло, на лицо легла прохладная утренняя роса.

Наконец я наклонился, чтобы подобрать плащ и узелок. Я впервые заметил, что Лили не в башмаках, украденных вчера у хозяина, а в новых, чистых сапогах с одним лишь темным пятном на носке.