— А это для молодого дохтура из Малвернесса. Ему нужно много упражняться.

— И сколько раз он уже просил?

— Аккурат третий. Но ежели после этого он не сможет отличить голову от пальца, я ему даже кошки не принесу лечить.

Он пялился на Лили с бесстыдным любопытством. Сморщив нос, она осторожно отошла. Слышались только ритмичные звуки рытья. В тишине я продекламировал:

Вот и окончен долгий путь,

Уж ложе новобрачных ждет:

Невесте впору отдохнуть,

Где смерть свой водит хоровод.

— Красивый голос, — робко произнес человек, словно раздумывая, не вступить ли в разговор. — Это песня?

— Нет, стихотворение о девушке, проклинающей Господа за то, что ее возлюбленный не вернулся с войны. Однажды ночью он приезжает верхом на лошади и увозит девушку, а она радуется тому, что наконец-то выйдет замуж. Девушка не догадывается, что это кошмарный сон, а ее возлюбленный давно мертв.

Металл стукнул о дерево, Лили и расхититель подскочили. Я смахнул землю с гроба. Я почувствовал, как проникаюсь безысходным настроением стихотворения, но продолжал:

— Мертвец бешено понукает коня, и они приезжают к его могиле. Там возлюбленный говорит испуганной девушке, что это и есть их брачное ложе. Девушка озирается и видит:

Скелеты в саванах скользят,

Их бормотания слышны,

И склепы сумрачно блестят

При свете мертвенной луны.

Снова взявшись за лопату, я взломал замок гроба, наклонился и сорвал крышку. Лили зажала нос и рот рукой, но шагнула ближе, чтобы лучше видеть.

— Что сталось с девицей? — спросил мужчина.

— Под конец она видит своего возлюбленного таким, каков он на самом деле:

Сгустился жуткой ночи мрак —

Преобразился всадник вдруг:

Плоть раскрошилась, точно прах,

Посыпавшись с рамен и рук.

— Но уже слишком поздно, — закончил я, пристально глядя на Лили. — Мертвый возлюбленный спускается в могилу, и воющие призраки затаскивают туда девушку.

Сама Смерть обдавала стихи своим хладным дыханием: на кладбище она дышала тоже, но не столь искусно и куда более смрадно.

Я медленно расплел саван. Вместо прекрасной женщины передо мной лежала дородная пятидесятилетняя матрона: плоть ее сдулась, точно воздушный шар, землистое лицо усеяли черные пятнышки. Я уставился в бесчувственное лицо. Если здесь когда-то и обитала душа — если она есть хоть у одного человека, — то она покинула эту оболочку. Осталось что-то тупое и твердое, сродни земле. Как я, собранный из подобных отбросов, мог рассчитывать на людское участие?

Я схватил женщину под мышки и стал поднимать ее, будто громоздкий мешок с мукой. Для меня это должно было быть легким, секундным делом, но я быстро задышал и даже запыхался, словно вырыл за раз тысячу могил. Наполовину вытащив тело из гроба, я решил передохнуть.

— Что ж, — сказал расхититель, — вы здорово мне подсобили, но вряд ли доволочите труп аж до самого Малвернесса. Схожу проверю, что там с телегой. — И он скрылся в тумане.

— Бросьте ее, Виктор, — принялась уговаривать Лили, когда мы остались наедине. Не обращая на нее внимания, я снова обхватил труп и приподнял его. На сей раз я с легкостью вытянул его наверх и уложил на землю. Извращенное упрямство привело меня сюда, заставило схватить лопату и декламировать стихи, теперь же оно вынудило меня сесть возле ямы, свесив ноги и крепко прижав к себе тело. Я баюкал его на коленях, точно дитя.

Таким холодным бывает только лед. От прикосновений мертвой плоти я поминутно вздрагивал, мышцы на руках напрягались. Мне было противно, но, хотя нервы сдавали, а слезы щипали глаза, я погладил седые волосы, за подбородок повернул лицо вверх, припал губами ко рту трупа и с притворной нежностью произнес:

— Мама!

— Откуда вы можете ее знать, Виктор? — сказала Лили.

— Я сделан из множества таких, как она.

Прежде Лили побаивалась и сомневалась, но теперь эти чувства пересилило нетерпение.

— Да, из множества таких, как она, а еще из целого стада коров и быков! — Она властно топнула ногой. — Отведите меня обратно в церковь, Виктор. Я замерзла.

Я отбросил тело вбок, схватил Лили за шкирку, заставил встать на колени над трупом и прижал ее голову так, чтобы она задевала лицо покойницы.

— Замерзла, да не задубела, как она! — Голова закружилась в бреду. Я толкнул Лили в последний раз, и она упала на труп. Со сдавленным криком она насилу поднялась и побежала, наталкиваясь на надгробия и спотыкаясь о кочки. Мне было все равно, вернется она в церковь или выбежит на дорогу: я напугал Лили по злобе, но вместе с тем и по доброте.

Я чувствовал себя оголенным нервом, но снова притянул труп на колени. Ужасно было засунуть руки в чан с остывающими звериными кишками, сознавая, что мои внутренности такие же, но еще кошмарнее — держать мертвого человека и понимать, что над ним надругались для того, чтобы создать меня. Человеческая жизнь священна. Теперь я признавал это, хоть и не обладал ею, да и не мог постичь ее тайну.

Вскоре вернулся расхититель могил, правда, без лошади и без телеги.

— Колесо застряло в канаве, а кобыла дрожит за надгробием: видать, ваши стихи пришлись ей не по нутру. — Он поднял брови, видя, как по-свойски я обхожусь со своей новой знакомой.

— Идите к нам, сэр, — позвал я, не желая уходить. Чем дольше я здесь останусь, тем больше расстояние между мною и Лили. — Присядьте и расскажите свою историю, ведь вы пришли сюда этой ночью неспроста.

— Бьюсь об заклад, ваша история позанятнее. — Он сел, но поодаль.

— Свою-то я и сам знаю. Для начала, как вас зовут?

— Альберт Кэмерон. Для друзей — просто Кэм. А всякий, кто роет за меня могилы, — мой друг. — Он достал из кармана флягу и вежливо предложил сперва мне.

— Я не пью, — сказал я, вспомнив редкий вечер в кабинете Уинтерборна.

— Совсем? — Он разинул рот. — С такой-то рожей? — Он глотнул и тут же посерел, как туман, наверное, сообразив, насколько обидно прозвучали эти слова, и опасаясь, что нрав у меня под стать физиономии.

— Раз пробовал…

Он настойчиво упрашивал рассказать, пытаясь загладить свою вину, и мне пришлось уступить. Подтянув труп поближе, я засунул его голову себе под подбородок. Еще недавно в глазах у меня темнело от ужаса, но теперь уже было ничуть не страшно.

— Это случилось лет пять назад, — начал я. — Я был в Испании, в двадцати милях к северу от Барселоны. Целые сутки лил дождь. К вечеру я промок до нитки: плащ хоть выжимай — и воды хватило бы, чтобы помыться. Я набрел на возделанное поле и странную группу зданий, выше располагалась другая. Я вошел в большой дом у подножия холма. В нос ударил запах дрожжей, затем уксуса: плодовый, кислый и гнилостный. На лице выступил пот, он притягивал крохотных, больно кусавшихся букашек. Блуждая в темноте, я налетел на огромную деревянную стену и испугался: она была теплая, словно живая. Это оказалась одна из множества бродильных бочек.