– Ой, больно, – говорит она, – ох, туже. Туже…

Он стягивает ремень. На одно отверстие. И еще на одно.

– ТУЖЕ!

Уже туго, насколько возможно.

Он входит в нее, ее руки крепко прижимаются к оконному стеклу, ее тело сотрясается в судорогах, и он поначалу думает, что у девушек это происходит вот так, но когда он выходит и падает на рулевую колонку, скользкий после нее и поникший, она поворачивается в кресле, взмахивает руками. Лицо у нее разрумянилось, глаза выпучены. Он видит, что ей нехорошо, что она умирает, и смотрит на нее несколько секунд, пораженный тем, что натворил: его причиндал снова твердеет при виде ее – а потом она ослабляет ремень и падает на сиденье, резко втягивая ртом воздух, у нее выступают слезы.

Он пытается обнять ее, но она его отталкивает. Она пытается заговорить, но не может. Это и к лучшему, думает он. Наверняка она ничего приятного не сказала бы.

Они застегивают одежду, почти ничего не говоря. Они опускают окна, наполняя салон свежим воздухом. Он подвозит ее к трейлерному парку, где она живет, и они несмело прощаются, даже не поцеловав друг друга. Он подъезжает к своему дому с включенными фарами в начале первого, надеясь, что его старик не подстерегает его в комендантский час. Он входит в потемневший дом, свет нигде не горит, и он понимает, что ему повезло. Старик спит.

Он прокрадывается в свою спальню, стягивает с себя джинсы, рубашку и ботинки. Вынимает из джинсов ремень и сворачивает его в тугой клубок. Кладет на прикроватную тумбочку так, чтобы можно было прочесть первые буквы его имени: Т, Р и Е. Остальные не видны из-за изгиба ремня. Он думает о выражении ее лица, когда она в ужасе вытаращила глаза – в них каким-то образом стоял мудрый, знающий взгляд, – и вспоминает свою мать и ее неуемный смех, кровь, стекающую по ее лицу. «В смерти есть секрет», – понимает он и засыпает поверх одеяла на своей узкой кровати. Прохладный осенний ветерок шуршит шторами у открытого окна.

Перед рассветом отец врывается в его комнату, стаскивает его с кровати и швыряет в стену. Он едва успевает проснуться, когда стариковский кулак зажимает его левое ухо – ощущение такое, будто жалит оса. Зажимает локтем ему горло, выбивая весь воздух из легких.

– Ты во что вляпался? У меня кровь на сиденье пикапа. Кровь, Тревис. Что ты натворил?

– Это была девушка, пап, просто девушка.

– Натворил что?

– Ничего… мы просто… просто…

Но вдохнуть воздух не удалось.

– Просто девушка, – произносит отец.

Тревис моргает.

– Просто девушка.

Он убирает локоть, и Тревис съезжает по стенке, кашляя и отплевываясь. Отец отступает и садится на край кровати. Замечает на тумбочке ковбойский ремень, который девушка купила Тревису на ярмарке. Отец смотрит на ремень, на имя сына на нем. Берет его и скручивает у себя в руке.

– Ты был с девушкой, – говорит он. – В моей машине.

Тревис садится на пол, вытягивает ноги перед собой.

– Мы не собирались. Просто так получилось.

– Все всегда собираются, малой, – отвечает отец. – Ты собираешься. Она собирается.

Тревис знает, что будет дальше. Хорошо знает. Он подтягивает ноги к груди и отворачивает от отца голову.

Пружины кровати скрипят, когда старик встает, и ремень обрушивается на голые ноги раз, другой, третий.

После третьего остается рубец, и идет кровь.

– Иногда ты напоминаешь мне ее, знаешь ли, – говорит старик. – Напоминаешь что-то мерзкое, что было в ней. – Он бросает ремень на пол и выходит из комнаты.

Позднее, когда он уверен, что старик не вернется, Тревис перебирается с пола на кровать, горло распухает, ноги горят, в груди болит от слез. Он лежит на своей узкой кровати, на стенах развешаны постеры ковбоев, динозавров и фотографии планет, этой галактики и всех тех, что за нею, – крошечные, лишенные смысла бесконечные спирали.

1968

Дым расступается, и над хребтом вздымается утро. Они спускаются с гор и входят в брошенную деревню. Деревню-призрак. Они уже видали такие прежде, поэтому двигаются теперь не спеша, просчитывая каждый шаг, с пальцами на курках. Некоторые несут свои М-16, низко прижимая к бедрам, точно ковбои с винчестерами. У одного в самом деле при себе есть винчестер – присланный отцом из Северной Дакоты. Все называют этого парня Тексом, хотя вообще единственный здесь, кто родился и вырос в Техасе, это сам Тревис. Но Тревиса все зовут Тревисом. Он никогда не заслужит себе имя вроде Текса или Большого К. Он этого и не хочет.

Большой К. родом из Цинциннати. Огромный, черный, он аж блестит. «Этого негра из вулканического стекла вырезали», – говорит Большой К. обычно по утрам, когда бреется у ручья. Бритва царапает его подбородок так нехотя, будто лезвие пытается скользить по грубой скале. Он вырезал себе этим ножом всякие штуки на руках, перед тем раскаляя лезвие на углях. Всякие фигуры и символы, косматую волчью голову. Вырезал аккуратно, будто любя, долгими, тягучими часами. «Мы становимся бо́льшим, чем нам дано», – говорит он всем. Руки у него – будто колонны огромного каменного храма, где дикари приносят в жертву женщин и младенцев.

Большой К. всегда идет впереди, как запал, готовый воспламениться. Раньше у них был лейтенант – тихий малый в очках, который благоволил другим тихим малым, но теперь он пропал. Куда делся – никто не знал.

В любом случае, говорит Большой К., это было раньше – до того, как они отказались от приказов.

«Теперь – никаких приказов. Только порядок. Порядок, который мы создаем сами».

Некоторые позволили Большому К. тоже выжечь у себя на коже волчью голову, и Тревис беспокоится. Он опасается, что вскоре и на его руке появится ожог, иначе Большой К., может быть, вообще ее отсечет и поджарит. Спускаясь с гор и пересекая рисовые поля, они все отмахиваются от москитов и гнуса, проклиная день, когда Господь создал насекомых и эту чертову страну. Они двигаются медленно, в деревне впереди – тишина. Ни сигналов тревоги. Ни криков. Только они одни и шелест высокой рисовой травы да хлюпанье грязи под сапогами. Тревис обеими руками держит винтовку, слегка приподняв ствол над землей.

Они прошмыгивают по деревне безмолвно, будто косяк рыбы.

На костре возле хижины все еще варится котелок с рисом.

На столе разделанная свинья, готовая к жарке. Груда кишок валяется на земле, привлекая мух. Один из их взвода садится на корточки перед кровавым месивом и подносит к нему руку,