Санта-Клаусом, то мне кажется, даже в рамках мифологического мышления древних народов, данная процедура при замерзании не является для всех обязательной. Потому что, живя в стране, где данный способ смерти распространен, население должно было убедиться, что чаще всего ничего подобного не происходит. Кроме того, Санта-Клаус, который находится в постоянном контакте с детьми и представляет для них нравственный авторитет, не слишком подходит для такой роли. Так что тут играет роль психология индивидуума, его склонность воплощать свои переживания в зримые образы определенного характера.

— Ааа, ну понятно.

— Именно так, Генри.

— Э, нет, — возмутился Блуменфилд, питающий постыдную для бродвейского продюсера, который считает публику толпой дебилов-инфантилов, слабость к русской классике, — Некрасов все-таки описал, причем подробно, с точностью кинохроники, как муж болел и умирал — заметьте, не в лесу, а дома, в присутствии жены. Она, дура, приволокла чудотворную икону, думала, поможет. Приволокла, показывает, а он, конечно же, как увидел, так тут же и кони двинул. Подумала бы, ну как может помочь твоему мужу изображение матери персонажа, который даже сам себя спасти не смог!

— Яш, — сказал Петлюра и добавил что-то по-славянски.

— Что он сказал? — поинтересовался я.

— Он сказал, чтобы я не трындел, потому что он молится, — сообщил Блуменфилд.

А я и не знал, что Блуменфилда зовут Джейкобс. Думал, что Александр. Таких обычно всегда зовут Александрами. Наглый, напористый.

— С вашего позволения, я присоединюсь к молитве, — предложил Шимс и прикрыл глаза. То есть я думаю, что прикрыл, было слишком темно, чтобы утверждать наверняка.

— А ты, Джей, если тебя жаба давит молиться по-человечески, молись хоть как-нибудь, — посоветовал Генри и тоже, видимо, прикрыл глаза.

— Хорошо, — сказал Блуменфилд, — я буду.

Как только он смолк, воцарилось молчание, оно разлилось широко, словно белый туман по равнине.

— Ээа!!! — тут вдруг закричал я. — Ааээ!!! Там! за деревьями! вроде как… фары!!!!

— Ой! Что??? Где??? — закричали все, вскочив на ноги.

Действительно, из леса, кокетливо покачивая фарами, выехал автомобиль. Точнее было бы сказать «вымчал», но слова такого, по-моему, нет в словаре. Как я уже ранее говорил, автопарк Гримпена не был хоть сколько-нибудь обширным. Стоя ночью на заброшенной железнодорожной ветке посреди болот, по которым рыщут оборотни и собака Баскервилей, вовсе не ощущаешь себя посреди финишной прямой «Тысячи миль», когда тебя сметают стада ревущих мерседес-бенцов и альфа-ромеов, и подступают все новые, чтобы принять участие в веселой толчее. Древние театралы что-то такое пороли невнятное о боге из машины. Что за фигня? — думал я в годы легкомысленной юности, — зачем богу машина, и зачем ему вдруг из нее выходить?! Но теперь-то я понял, зачем и какую машину они все имели в виду. Вот эту! Если мы ее упустим, вторая появится после морковкиного пришествия или греческого заговения — я не слишком силен в тонкостях культов, да и в идиомах тоже плаваю, а если уж совсем честно, то вовсе не плаваю, а тону. Общий смысл такой, что нескоро.

И тут нас всех пронзила одна и та же жуткая мысль — мы видим эту машину, а она нас — нет. Ведь она мчит со включенными фарами, а вокруг нас темень — хоть глаз выколи, вынь, брось, да на нем попрыгай. Но Блуменфилд, которого я всегда считал фриком и паникером, тот самый Блуменфилд, который перед каждой премьерой ссорился с режиссером, отменял спектакль и велел готовить яхту к отплытию в открытый океан, в кои-то веки пожелал сконцентрироваться на позитивных аспектах происходящего:

— Вот, пожалуйста, машина. Что бы вы без меня делали!

— Почему без тебя? — запальчиво спросил Генри.

— Я помолился, — важно сказал Блуменфилд.

— Ты? Это ты помолился?! — накинулись мы на него. — Это мы помолились!

— Да, вы-то молились бы сколько угодно, но я ПРАВИЛЬНО помолился. Поэтому бог меня услышал. Сейчас помолюсь еще раз, чтобы из этой машины нас увидели.

— Еще чего! Это не твои, это христианские молитвы помогли! Христианские молитвы правильные! А не твои! Они помогли, потому что ты молчал! Не смей, не смей молиться! Ты все испортишь! Мы помолимся без тебя! — кричали мы и висли у него на локтях. Но не на того напали. Джейкобс Блуменфилд успевал и отбиваться от нас и страстно бубнить себе что-то под нос.

— Сорвать с него кипу! — скомандовал находчивый Петлюра. — С непокрытой головой им не положено.

Мы вцепились в его кипу, как сработавшаяся артель клещей. Шапочка была надежно закреплена шпильками, но наконец, поддалась и отошла вместе с приделанными ней пейсами. Увы, мы опоздали. На небо уже выкатилась красная, запыхавшаяся луна, формой похожая на кипу, и осветила все вокруг фосфорическим светом.

Мы застыли в картинном безмолвии. Блуменфилд принял свой головной убор из рук Петлюры, и пристраивая его на лысину, обманчиво напоминающую тонзуру, пророчески произнес:

— Сема, и это тебе тоже вспомнят.

— Яш, я тебя хоть пальцем тронул? — живо откликнулся Петлюра.

— Еще не хватало, чтобы ты меня своими пальцами трогал, — фыркнул Блуменфилд.

Затем он обернулся ко мне:

— Вустон, вот вы образованный человек. Были во времена этого вашего разлюбезного сына легионера…

— Кого?

— Ну, этого вашего распятого мученика?

— Ах, этого!

— … агенты Кремля?

— Нет, Джей, не было.

— Вы это точно знаете?

— Да буквально из первых рук.

— В самом деле? — заинтересовался Петлюра, подчеркнуто правильно произнося английские слова. — Поразительно.

— Нам эту лекцию читал декан, — пояснил я.

— Первое упоминание о Москве в летописях приходится на 1147 год, — встрял Шимс. — Тогда же примерно она была и основана. Кремль был построен значительно позже, а что касается агентов, то они там появились, по мнению историков, в процессе заключения военного союза, призванного уничтожить Киевскую Русь в пользу Московского княжества, и традиционно называемого татаро-монгольским игом.

— Ничего не понимаю. Кто же тогда собрал эту толпу, кричавшую: «Распни»? Кто заплатил им, этим пейсатым горлопанам?

— Наверно, римляне, — предположил Петлюра.

— Аа… — сказал Блуменфилд, — римляне. Очень умно. Теперь у них наместники нашего Бога сидят в их Риме.

Глава 31

Автомобиль, между тем, подъехал, то есть поднесся, и оттуда, высунувшись в окно, точно горгулья, нам энергично помахала Лора Лайонс. Она была за рулем, вернее, должна бы там находиться, потому что невозможно управлять транспортом и при этом торчать из окна. Однако лихая девица это делала. На задних креслах располагались Хьюго Баскервиль — костюмированный, словно только что сошедший с автопортрета, — и гигантский черный пес, занимавший почти весь салон. Компания выглядела, точно одна большая и дружная (в основном, за счет четвероногого друга) семья. «Ага, — подумал я, — это муж, Хью Лайонс, художник, он же