— Решили заглянуть, — радостно объявил он. — Куда нам ещё податься? Холодина на улице чёртова. Мы собрались Алика с Верочкой проведать, скинулись, купили кое-чего.

Он с гордостью погладил свою сумку и напомнил:

— В прошлый раз хорошо посидели. Правда, Николай Алексеевич? Алик приглашал нас почаще заглядывать. Приглашать-то приглашал, а сам взял и смылся куда-то. Верунчика тоже нет. Вы не в курсе, куда их понесло в такую темень? И зачем они тогда нас позвали?

Самоваров пожал плечами.

Тормозов вздохнул:

— Вот досада! Мы тогда у вас побудем, подождём. Не с ночевой же они утопали? Ну, а если с ночевой, то делать нечего: посидим у вас часик, отогреемся и восвояси.

Самоваров обречённо вздохнул. Можно, конечно, соврать незваным гостям, что Ледяев с невестой выехали именно с ночевой. А вдруг Альберт Михайлович их действительно приглашал?

Настя молча разглядывала гостей, снимавших шапки и ботинки в прихожей. Зелёная куртка Тормозова с залихватской надписью «Гринпис» во всю спину особенно её пугала. В своё время рассказ Самоварова о безумном чаепитии у Веры Герасимовны внушил ей ужас. И вот теперь эти странные люди ворвались в их дом! «Они вполне милые, тихие, — мимоходом шепнул Самоваров Насте. — Обещаю, они скоро уйдут».

— Может, у вас и начнём? — предложил вдруг Тормозов.

Его глаза блестели, а лицо было вишнёвым от мороза и ожидаемого удовольствия. Он вытащил из сумки какую-то большую чёрную бутылку.

— Чудесная вещь, — объявил он и подмигнул Насте. — Называется «Шёпот монаха». Недорого, сладко, как раз для дам. Стаканчики найдутся?

— Лёша, погоди со своим «Шёпотом»! — авторитетно осадил его Пермиловский. — Пить и закусывать будем у Алика. Здесь можно и так посидеть, поговорить с умными людьми. Витя, не стой в дверях, проходи, садись.

Молчаливый Витя последним вошёл в гостиную. Он опустился в кресло, осмотрелся с ровным, доброжелательным любопытством. И диковинные самовары на полках, и стандартные обои в жёлтую полосочку, и газета на стуле занимали его одинаково и вызывали на лице вежливую улыбку.

Фёдор Сергеевич Пермиловский устроился в другом кресле. Сходу он задиристо воскликнул:

— Знаю, знаю ваш застарелый скептицизм, Николай Алексеевич! Но всё-таки не могу не поинтересоваться, как вы можете с ваших позиций объяснить последние события в городе Слипинге, штат Оклахома?

— Да какие там могут случиться события! — презрительно сморщился Тормозов, потрясая бутылкой с «Шёпотом». — Давайте лучше начнём! Про Оклахому ты, Фёдор Сергеевич, как-нибудь в другой раз потолкуешь. С Аликом.

— Алик артист, он не поймёт. Интеллектуальная составляющая у него часто отключена. Он милый человек, но не поймёт, — сказал Пермиловский.

— Что там стряслось в Оклахоме? — поспешил спросить Самоваров.

Чинные разговоры о проделках Ивана Петровича, властителя вселенной, его устраивали больше, чем распитие чёрной бутылки и молдовеняска.

Пермиловский интригующе начал:

— В городе Слипинг, штат Оклахома, одна супружеская пара, отправившись в автомобиле за покупками, вдруг врезалась в столб. Вместе с этим столбом пара свалилась в некую ранее никем не замеченную подземную полость. В полости неизвестные странного вида, в серебристых костюмах…

— Э, брось, Фёдор Сергеевич! — снова заорал Тормозов, одновременно пытаясь вспороть зубами пластиковую оболочку пробки. — Я, сколько себя помню, только и слышу, что про серебристые костюмы. Ерунда это всё! Нету таких костюмов! Какой дурак на иной планете станет их шить? Сказки! Есть и пострашнее случаи. Вот я, например, по комсомольской путёвке ездил в Кустанайскую область в пятьдесят восьмом. Агитбригада заводская собралась, женская команда по хоккею на траве и я. Шефская поездочка на целину! Да, ещё и Лада Дэнс с нами напросилась. Не хотело её руководство брать, но такая она напористая была, боевая, с характером — огонь девчонка! Манила её романтика целины.

— Ты что, белены объелся? Какая Лада Дэнс на целине? — возмутился Пермиловский, очень разумный во всём, кроме принципов мироустройства.

Тормозов презрительно сощурился.

— Известно какая! — сказал он. — Я сам её там видел, и не раз. Но не в Ладе дело. Слушайте! Иду я как-то по пашне. А поля там, как известно, громаднейшие — идёшь, идёшь, а на все четыре стороны света пашня да пашня. До вечера будешь топать, а ничего, кроме пашни, не увидишь. И вот иду я как-то, в глазах уже рябит от поднятых целинных и залежных земель, и вдруг слышу — з-з-з! В небе самолёт, серебристый и хорошенький, как игрушка. Всё ближе, ближе самолётик! Отделяется от него какая-то тёмная точка, летит к земле — и бряк мне чуть ли не под ноги! Подбегаю, смотрю: ящик лежит, тоже серебристый, как эти чёртовы костюмы.

Пермиловский обиженно хмыкнул.

— Именно серебристый был ящик! — повторил Тормозов. — Мне интересно, что в нём, хотя умом понимаю, что лучше бы эту пакость в органы снести. Конечно, любопытство верх взяло: всё-таки я довольно молодой ещё был. Хватаю ящик, крышку срываю, а мне в морду вдруг — порх! порх! порх! Даже в глазах потемнело. Через секунду я опамятовался, а из ящика что-то серыми клубами так и валит. Пригляделся — шубная моль! Да крупная, зараза, почти с воробья! И расцветки такой же рябоватой. Я давай её ловить, ладошками хлопать, но куда там! Разлетелась. А я бежать.

Настя не выдержала и спросила Тормозова:

— Что же это было такое?

— Известно что: идеологическая диверсия Запада!

— Почему же идеологическая? — удивился Пермиловский. — Скорее уж энтомологическая.

— Ты это слово лучше Алику скажи, хотя он дурак, по-твоему, — весело вскричал Тормозов и снова метнулся к бутылке с «Шёпотом». — А мы прямо сейчас и начнём. Вздрогнем! За прекрасных дам!

Он сильно, с участием щеки, подмигнул Насте и снова вцепился зубами в пластиковую облатку.

— Так как же насчёт Оклахомы, Николай Алексеевич? — взялся было за старое Пермиловский.

Но Тормозов никак не давал беседе направиться в интеллектуальное русло.

— Теперь осталось только пробку внутрь протолкнуть, и все дела! — закричал он, сплюнув малиновый пластик и изучив горлышко бутылки. — Витя, давай протолкни! Палец у тебя железный. И стерильный к тому же!

Витя спокойно повернул голову из своего кресла:

— На это штопор есть.

— Да ну его к ляду! — не согласился Тормозов. — Пальцем надёжнее. И люблю я, когда в бутылке пробочка плавает. Есть в этом что-то душевное.

Когда дело реально дошло до пробочки, Самоваров похолодел от ужаса. Он представил, что будет, если сумасшедшие вдруг напьются в его квартире монашеского зелья, которое зловеще покачивалось в бутылке, чёрное и густое, как креозот. Тормозов уже пытался засунуть в бутылочное горлышко собственный палец и озирался в поисках другого, более прочного предмета.