первоначально майнильский «намек» остался непонятым Хельсинки. В Москве же сочли свой «ультиматум» отклоненным, и вечером 29 ноября посланник Ирьё – Коскинен был вызван в НКИД, где заместитель наркома В. П. Потемкин вручил ему ноту о разрыве дипломатических отношений. В ответ посланник заявил, что несколько ранее получил из Хельсинки новую ноту МИД Финляндии для передачи правительству СССР, но что ожидается еще поступление дополнительных инструкций. В этот момент из финского посольства сообщили, что инструкции получены. Посланник спросил, не согласится ли советское правительство принять ноту. Потемкин ответил, что врученная посланнику нота о разрыве дипломатических отношений «исчерпывает все вопросы, которые стояли между Советским правительством и нынешним правительством Финляндии» [36, c. 344].

Ирьё – Коскинен все же переслал в НКИД запоздавшую ноту. В ней говорилось, что правительство Финляндии не имеет враждебных намерений в отношении СССР и вновь предлагает совместное расследование майнильского инцидента, как это предусматривала советско – финляндская конвенция о пограничных комиссарах. Указывалось, что денонсация пакта о ненападении противоречила обязательству о мирном разрешении конфликтов, содержавшемуся в статье V самого пакта, а также Протоколу 1934 г., согласно которому пакт не мог быть денонсирован ранее 1945 г. Вместе с тем, и это было главным, финляндское правительство выразило готовность договориться об одностороннем отводе своих войск «на такое расстояние от Ленинграда, при котором нельзя было бы говорить, что они угрожают безопасности этого города» [64, ф. 06, оп. 1, п. 18, д. 188, л. 22–23].

Таким образом, с запозданием, но ответ на «ультиматум» пришел, причем ответ положительный, если помнить, что единственным советским требованием в ноте от 26 ноября был односторонний отвод финляндских войск. Почему же этим не воспользовались в Москве? Формально, потому что ответ как бы не существовал, поскольку был получен после разрыва дипломатических отношений. Фактически, потому что в Москве потеряли надежду добиться от Финляндии значимых уступок мирным путем, тогда как военная кампания против нее представлялась Кремлю легкой разминкой. «Через три дня будем в Хельсинки, там подпишем мир на наших условиях», – пообещал Молотов А. М. Коллонтай [24, с. 489]. (Военные, правда, запросили 8–10 дней).

Завершая тему переговоров осени 1939 г., не избежать вопроса о том, кто несет ответственность за их провал. Один из наших достойнейших историков эту ответственность целиком возлагает на советскую сторону. Его аргументация сводится к следующему. Во – первых, Финляндия отнюдь не была обязана уступать, сдавать в аренду или продавать Советскому Союзу приглянувшиеся ему территории; во – вторых, согласие на требования Москвы означало разрушение системы обороны страны и сдачу ее на милость недружественному соседу. Только в одном пункте – об островах в восточной части Финского залива, с территории которых можно было контролировать проход судов по главному фарватеру к Ленинграду, – советские требования, действительно, имели касательство к обеспечению безопасности этого города и, потому, могли быть оправданы с моральной точки зрения.

Остальные, считает историк, не имели к этому никакого отношения и выдвигались с целью последующего завоевания Финляндии. Так, база на Ханко, всего в 110 км от столицы, была, как он образно выразился, пистолетом, приставленным к виску страны.[89] Обоюдное разоружение оборонительных укреплений на Карельском перешейке, ничем не угрожая СССР, для Финляндии означало полную незащищенность от возможной агрессии восточного соседа. Западная часть п-ова Рыбачий была нужна, чтобы контролировать порт Петсамо – последнее еще не задраенное войной окно Финляндии в Европу, откуда она могла получать какую – то помощь.

Все сказанное выше – правда, и характер советского стратегического планирования в отношении Финляндии, предусматривавшего, начиная с 1936 г., вторжение Красной Армии на территорию соседней страны, как – будто это подтверждает. Но при одном условии: если единственным источником угрозы советскому северо – западу была сама Финляндия, и воевать собирались с ней один на один. Однако такой сценарий в Кремле тогда еще даже не рассматривался. Речь шла о том, чтобы не позволить третьей державе превратить финскую территорию в плацдарм для нападения на СССР. Полагаться на то, что Финляндии удастся самой успешно противостоять подобным попыткам Германии или англо – французского альянса, у Москвы не было оснований. В этом случае к «финскому виску» был бы приставлен не советский ТТ, а немецкий «Вальтер» или английский «Браунинг».[90]

Появление в Финляндии иностранных войск вынудило бы Красную Армию перейти границу на Карельском перешейке и продвинуться вглубь финской территории, чтобы увеличить глубину обороны Ленинграда; отсюда предложение о разоружении имевшихся там укреплений (чтобы войска вторгшегося в Финляндию противника не могли воспользоваться ими для отражения советского наступления). Контроль над полуостровом Рыбачий имел отношение к безопасности единственного на советском Севере незамерзающего Мурманского порта и стратегически важной, поэтому, Мурманской железной дороги.

В конечном счете, получается, что на переговорах с Финляндией СССР исходил все же из задач обороны, правда, не пассивной, а активной,[91] подразумевающей опережение противника в занятии стратегически выгодных позиций. Гитлер был того же мнения. Оценивая последовавшие события, он говорил, что советское «нападение на Финляндию зимой 1939 г. не имело никакой другой цели, кроме захвата на Балтике опорных пунктов против нас» [7, с. 167]. Комментарий Троцкого буквально повторял гитлеровскую оценку: «Чтобы застраховать себя от Гитлера, он (Сталин. – Ред.) захватил ряд опорных баз на Балтийском побережье» [135, с. 154]. Но историк, а это Марк Солонин, конечно, прав в том смысле, что эти «опорные базы» могли стать, при необходимости, удобными плацдармами для завоевания самой Финляндии.

Нет вопроса, имели ли право Советский Союз – просить Финляндию войти в его положение, а Финляндия – реагировать на эту просьбу так, как считала нужным. Конечно, имели! Но дипломатия для того и существует, чтобы находить приемлемые для обеих сторон решения, что подразумевает взаимный учет интересов. Сталинско – молотовская и финская дипломатия оказались здесь не на высоте. Ошибка советской стороны состояла в фактическом сведении переговоров к вопросу о Ханко. Кремль был готов заплатить за него астрономическую, – в политическом, военном, финансовом и моральном отношениях, – цену. Выбирая между отказом от Ханко и войной против Финляндии, Кремль выбрал войну.

Между тем, снятие требования базы на Ханко (которая, как мы покажем ниже, вообще была не нужна Советскому Союзу) выгодно обменивалось на уступку финнов по второму ключевому вопросу переговоров – о переносе границы на Карельском перешейке. В пакете с этой уступкой шли две другие, действительно значимые для создания системы обороны Ленинграда со стороны моря: передача форта Ино и согласие Хельсинки на создание базы на Суурсаари.[92] Этого было более чем достаточно для организации такой обороны. К сожалению, кремлевская дипломатия, развращенная