Казалось, что за прошедший год этот человек перенес тяжелую болезнь или голод или обошел пешком вокруг Средиземного моря. Ни тени прежней смешливости, ни блеска в глазах. Прижатая к груди ладонь горбилась по-солдатски, словно ей было трудно распрямиться, забыть круглую рукоятку меча.

Эльпидия выступила из-за его спины:

— Не тревожься, госпожа моя, никто не знает, что он здесь. Мы прошли через заднюю дверь. Он сказал, что у него важные вести. Такие, от которых зависит и твоя жизнь. Но если ты не хочешь говорить с ним…

— Нет-нет, ты правильно сделала. Теперь оставь нас вдвоем. И принеси гостю согретого вина. Видно, что он проделал далекий путь.

Когда нянька вышла, Эферий опустился на табурет и ухватился обеими руками за шест, поддерживавший балдахин над ложем. Он был похож на утопающего, вцепившегося в канат, но не имеющего сил взобраться по нему. Его хриплый шепот прорывался сдавленными вскриками обиды, ненависти, отчаяния.

— …Я говорил отцу, что в легионах неспокойно. Я предупреждал, что кто-то мутит солдат. Подходило время осенней выплаты, а они еще не получили весеннюю. Нельзя было оставлять Тисинум так надолго, нельзя было давать ядовитым слухам проникать в души… Я знаю, кто их сеял!.. Главная придворная змея — Олимпиус. Больше некому. Когда император поддался уговорам отца и послал Алариху письменный приказ выступить в Галлию против Константина, Олимпиус делал все возможное, чтобы задержать отправку денег визиготам. Только ему могла прийти в голову эта клевета!.. Будто для уплаты варварам деньги взяли из солдатской кассы и из похоронного фонда. Это было последней каплей… Ни о чем не подозревающий Гонорий и его свита въехали в лагерь, как в кипящий котел. На них накинулись со всех сторон. Рассказывают, что префекту Италии обрубали руки кусок за куском. По куску за каждую недоплаченную тысячу — и заставляли считать вслух…

Шепот Эферия наполнял меня такой тоской и страхом, каких я не знала с ночи Кровавой Пасхи. Тогда тоже привычный мир, при криках и стонах невинных, погружался в волны вражды. Но все же Константинопольский дворец казался мне надежным кораблем, Ноевым ковчегом для избранных к спасению. Здесь же, в Риме, я не чувствовала никакой защиты. Бревна, подпиравшие ворота, выглядели лучинками в мире схватившихся гигантов. Разве могут они удержать ярость бунтовщиков?

— …Известие о бунте застало нас в Бононии, — продолжал Эферий. — Сначала отец хотел собрать все вспомогательные отряды, какие были под рукой, и идти против смутьянов. Но потом пришло достоверное сообщение, что император Гонорий жив, что он находится в их руках. И тогда отец заколебался. Он объяснял нам, что не может вести варваров против римлян и их законного императора. Что необходимо дождаться вестей или приказов от самого Гонория. Тщетно мы умоляли его отбросить щепетильность и не терять драгоценного времени. Бунтовщики сейчас остались без командиров, их можно будет разбить без труда. Под знамя Стилихона стекаются тысячи солдат. А после сегодняшнего избиения женщин и детей все варвары присоединятся к нам. Император Гонорий сегодня — просто заложник. Послушаться его приказов — значит дать врагу распоряжаться собой. Но отец непоколебим.

Казалось, гнев вернул Эферию силы. Он поднялся с табурета и стал передо мной, как учитель, собравшийся задать ученику трудный урок.

— Галла, все сейчас зависит от вас.

— От меня?! Вы, наверное, смеетесь. Чем я могу тут помочь?

Видимо, я почти потеряла голос от изумления, потому что сама не расслышала собственных слов.

— Вы знаете своего брата лучше, чем кто-нибудь другой. Положа руку на сердце скажите: достоин ли он быть императором? По силам ему это бремя? Отец тоже невысокого мнения о нем. Но он боготворит трон, саму идею императорской власти. Обрыв династии — вот что страшит его. Если Гонорий умрет бездетным, в Италии снова вспыхнет кровавая междоусобица.

Я все еще не понимала, к чему он клонит. В лице его появилась какая-то торжественность, щеки и лоб порозовели. Он внезапно опустился передо мной на колени:

— С момента, когда я увидел вас первый раз в Равенне… И вовсе не по наущению матери… Это была моя собственная, самая дорогая мечта… Что когда-нибудь мы станем мужем и женой. Что я заслужу, добьюсь, прославлюсь… Судьба свела нас, но не оставила времени… Вышло так, что мы просто должны пожениться немедленно. Чтобы спасти себя и своих близких…

Новый вопль долетел откуда-то с улицы, но Эферий будто не слышал.

— Если отец увидит нас вместе, он перестанет так держаться за Гонория… Он поймет, что единственный законный наследник трона — в вашем чреве. Внук Феодосия Великого!.. За него можно сражаться до последней капли крови… Отряд верных аланов ждет меня сейчас у Фламиниевых ворот… И каррука, запряженная четверкой, — для вас… Скажите «да» — и к вечеру завтрашнего дня мы доскачем до лагеря никем еще никогда не побежденного Стилихона. Остаться здесь — это смертельный риск для вас… Обезумевшая чернь не пощадит ни знатность, ни красоту, ни молодость…

Чем больше его глаза загорались надеждой, тем сильнее мои — тускнели от безысходности. «Плохо ваше дело, — хотелось мне сказать ему, — если судьба войска и страны зависит от „да“ или „нет“ наследницы без наследства».

Нет, не могла я поверить, что мое появление в лагере сможет повлиять на решение Стилихона. Я вспоминала этот голос согнутого тяжестью Атланта и чувствовала, что он скорее рухнет под взваленным на себя непосильным долгом, чем перестанет повиноваться императору — каким бы жалким и беспомощным тот ни был. Клеветники, обвинявшие его в злых умыслах и предательстве, не дождутся подтверждения своему злословию.

Мелкая дрожь, бившая меня, отзывалась в горле какой-то щекоткой. И я вдруг начала тихо смеяться. Я не могла совладать с собой. Весь мир с трепетом смотрит на грозный Рим, ловит каждое слово его владык, гадает о том, куда ударит неотразимый римский меч. А владыки, под покровом ночи, за глухими стенами, заняты тем, что перетягивают к себе на брачное ложе перезрелую девицу. Да еще пытаются выдать это занятие за важное государственное дело. С братом ей идти под венец или с племянником — вот, оказывается, политический вопрос первостепенной важности.

А ведь хорошо еще, что под венец. Могли бы и на жертвенник. Тысячу лет назад царскую дочь Ифигинею хотели принести в жертву богам, чтобы вернее взять Трою. Отчего бы и сегодня не тряхнуть стариной?

Я наконец совладала с собой, поднялась. Заставила Эферия встать с колен.

— Простите меня, — сказала я. — Мой смех — это просто истерика. Я знаю, что опасность очень велика. И для меня, и для Стилихона, и для вас. Может быть, мы никогда не увидим больше друг друга. Может, не переживем даже эту ночь. А может быть, судьба спасет нас, поднимет со дна, вознесет. И я когда-нибудь почту за честь стать женой прославленного легата Эферия. Но сегодня это невозможно. Я очень боюсь смерти. Но еще больше я боюсь стать посмешищем. Бежать куда-то ночью, прятаться, молить о защите, вглядываться во мрак, дрожать при случайном стуке копыт… Дочь Феодосия Великого не может себе этого позволить.