«Он умер тихо, как бы уснул», — отозвался на смерть Н. А. Степанова 23 ноября 1877 года основанный им журнал «Будильник». Похоронили его на Ваганьковском кладбище, но в списках художников, чьи могилы сохраняются в этом некрополе деятелей искусств, его имя, увы, не значится.

Прасковья Алексеевна Муханова доживала свой век в одиночестве в родовой усадьбе на углу Остоженки и Ильинского переулка. В глубине обширного двора стоял ее деревянный оштукатуренный дом с антресолями, построенный в 1813 году. Фасадом он выходил к Савельевскому переулку, а окна комнаты хозяйки смотрели на храм Христа Спасителя. Войдя в дом, гости сразу же попадали в царство живых цветов и певчих птиц. В гостиной, пол которой был покрыт старинным ковром, по стенам висели портреты родных и друзей Прасковьи Алексеевны. Среди них выделялся образ московского митрополита Филарета, многие годы переписывавшегося с хозяйкой и высоко ценившего духовную красоту этой благочестивой девицы. Около камина на мраморном пьедестале возвышался большой мраморный бюст ее отца Алексея Ильича, старшего из семи сыновей Ильи Ипатьевича Муханова, взявшего в жены родовитую московскую княжну Варвару Николаевну Трубецкую. В военных походах екатерининской эпохи императрица пожаловала ему за храбрость Георгиевский крест. При Александре I и Николае I он состоял сенатором и почетным опекуном, выстроил в Москве здание Мариинской больницы и управлял ею. Заведовал также Сохранной казной, совершавшей огромные обороты.

За гостиной находилась моленная комната, разделенная ширмами на две части. За ширмами, собственно, и была домовая церковь, украшенная иконами, написанными самой хозяйкой. Обладая даром талантливого художника и отличаясь благочестивым нравом, она также написала образа для иконостаса и Царских врат Рождественской церкви в Старом Симонове, для Дивеевской обители и других монастырей.

В образном поставце помещалась Тихвинская икона Божьей Матери, пожалованная Петром Великим ее родному прадеду Ипату Калинычу Муханову — любимцу и домашнему человеку царя, в двенадцать лет направленному им за границу, а потом сопровождавшему его в морских походах с титулом «командор флота».

Рядом с иконостасом стоял диван с подушкой, на котором скончались сестры хозяйки Татьяна и Екатерина, и брат Владимир.

Когда-то эта семья была многочисленной, дружили с Н. В. Гоголем и с другими известными литераторами, с государственными деятелями и духовными лицами. Мухановы любили путешествовать по святым местам, делали крупные денежные вклады во многие монастыри и приходские храмы.

Дядя Прасковьи Алексеевны, Сергей Ильич Муханов, имел свой дом неподалеку, в Мертвом переулке. По духовному завещанию последней из его дочерей Марии Сергеевны дом в 1882 году был передан для устроения в нем Мухановской богадельни при Успенской, что на Могильцах, церкви.

После смерти двоюродной сестры Прасковья Алексеевна в свои семьдесят пять лет осталась последней представительницей некогда знаменитого и древнего рода выходцев из Польши. Среднего роста, с благообразным белым лицом, седыми, по-старинному гладко зачесанными волосами, она была любима в округе всеми — и богатыми, и бедными. Праведный Иоанн Кронштадтский, впервые увидев ее, воскликнул: «Белая, белая, словно ангел!» В монастырях ее звали «светской игуменьей» и часто приглашали для бесед на обеды с архиереями.

«В ней не было ничего мелкого, что называют ханжеством, — говорилось в одном из некрологов, — ни постов до голодания, ни молитвенных стояний долгими часами со вздохами и жестами. Ее благочестие отличалось величавой сосредоточенностью. Томик Пушкина всегда лежал возле нее в корзиночке с флаконом. И тут же портмоне. Не проходило получаса, чтобы не входила служанка со словами: «Бедный пришел», и портмоне, полный утром, к вечеру пустел».

В своем имении в Орловской губернии она выстроила храм, школу и больницу. В другом имении во Владимирской губернии пожертвовала деньги на устройство нового предела при сельском храме.

Восьмидесятипятилетняя старушка безропотно переносила многочисленные недуги, называя их веригами, и тихо отошла в мир иной. Отпевали ее в Воскресенской, что на Остоженке, церкви, а похоронили в семейном склепе при храме села Успенское Александровского уезда Владимирской губернии.

Когда вскрыли завещание Прасковьи Алексеевны, то узнали, что своими капиталами она распорядилась исключительно в благотворительных целях. По 50 тысяч рублей пожертвовала Мариинской больнице, Московской духовной академии и Московской духовной семинарии, по 20 тысяч — Московской глазной больнице, православной общине «Утоли моя печали», Братолюбивому обществу, женскому Филаретовскому училищу и Обществу распространения книг духовного содержания.

В 1843 году тридцатичетырехлетний московский уездный врач Николай Христофорович Кетчер неожиданно для друзей покинул свой родной город, чтобы занять хорошую должность в Медицинском департаменте Петербурга. Он променял деревянный флигелек с погребком и огородом, соседей-чудаков и провинциальную тишину на сырую квартиру в трехэтажном доходном доме, газовое освещение и коллег, рабски склоняющихся перед начальством и барски чванящихся перед рабами.

«Где, в каких краях, — удивлялся Герцен, — под каким градусом широты, долготы возможна угловатая, шероховатая, взбалмошная, безалаберная, добрая, шумная, неукладистая фигура Кетчера, кроме Москвы?»

В дружеских кружках — у Грановского, Аксаковых, Щепкина, Забелина — смеялись, представляя себе Нелепого (так прозвал Кетчера Белинский за странное сочетание суровой, грубоватой наружности и мягкой нежности души) размашисто шагающим по прямым проспектам северной столицы, завернувшись в плащ черного цвета и попыхивая дешевой сигарой. Неожиданно заметив знакомого, отделенного от него потоком чиновников, дам и карет, Николай Христофорович растягивает в улыбке свои толстые губы, весело машет руками и пытается в одиночку перекричать городской шум. И вот он уже работает локтями, хохочет, шумно извиняется за раздаваемые по сторонам толчки. Наконец, добравшись до цели, набрасывается на жертву с объятиями, пускается в расспросы, которые вскорости переходят в спор, и вот уже Кетчер увлеченно кричит:

— Вздор!.. Неужто!.. Врешь!

Чинная петербургская публика, шокированная столь бесцеремонным поведением косматого, длинного, очкастого господина дикой наружности, с презрением и ужасом взирает на его грубоватые мужицкие манеры и поношенное партикулярное платье.

— Нет, ему там долго не продержаться, — усмехались московские друзья в надежде опять увидеть Кетчера рядом.

Они оказались правы, Николай Христофорович не выдержал и двух лет на хорошей петербургской должности и панически заспешил назад в Москву. Друзья в складчину купили ему небольшой дом с большим садом в конце Третьей Мещанской улицы, у церкви Филиппа митрополита, и он зажил в свое удовольствие.