Вдоооох-выыыыдох.

Еще много дней я буду изображать клоуна. Но рано или поздно начну бегать по-настоящему. Вдох-выдох. Кислородный коктейль…

– Сиреневый туман… – вдруг кто-то невидимый ехидно пропел совсем рядом.

– Над нами проплывает! – обрадовался я. – Зомби, ты, что ли?

– Сам ты, блядь, восставший из ада! – засмеялся туман голосом Зоткина. – Как жизнь?

– Да вот, пить бросил.

– Вижу. Пьяный ты в другую сторону бегаешь.

– Ты где был-то? Я тебя ждал-ждал. Звал. Что, трудно было прийти?

– Да ладно. Тут вот недалеко бревно лежит – пошли, посидим.

– Пошли!

Бревно то я знал. И Саша знал. Там по неизвестной причине лет десять назад покачалась, да и упала сосна. Верхушку у нее общипали на костер, а середку с комелем не смогли. Получилась скамейка эксклюзивного дизайна. Но находилась она далековато от дороги, поэтому тут мало кто бывал. Тем более в туман…

Сели мы на одно, конечно, бревно, но лицами в разные стороны. Отчего друг друга толком не видели. Хотя так ли уж важно видеть?

– Слушай, – спросил я, – ты там на плоту остался… Куда плыли-то?

– Это я плыл. А ты так – повалялся только.

Туман сочился между деревьями, простирал свои щупальца и медленно скользил над землей.

– Повалялся… – Я встал и повернулся, глядя ему под сердце. – Я тебя ночами звал… Подыхал от водки, зубами скрипел… С уродами всякими общался. Ты мог хотя бы присесть рядом, скотина! Каждую ночь цикады эти, черти по углам, крылья черные… Ты мог хотя бы голос подать?

– Зачем? – пожал плечами Зоткин. – Хули сопли жевать? Я что тебе – жилетка, куда сморкаться можно? Я – обыкновенный мертвый. Я тебя что, при жизни не слышал? Зачем приходить? Чтобы ты мне начал истории всякие душещипательные про рвущуюся пополам душу или про то, как все тебя, суки, не понимают? А что тут понимать? Сто килограмм неудачи и два литра спирта в центре тела каждый день. А еще все, конечно, тебе враги. И скопом, и по отдельности, и даже, если не ошибаюсь, вся природа тебя тоже не жалует. Лучшая песня последнего в прериях могиканина. Исполняется впервые! Ты, поди, хотел, чтобы я тебе подвыл? Ну, на луну, там, на Сириус?

– Засранец! – улыбнулся я. – Ну, спели бы хоть. Хором.

– Ну, была мысль, если честно. Только не интересно уже.

– Что не интересно?

– Да все не интересно. Ты вот в Бога веришь?

– Нет. Я это… знаю, что Он есть. А верить как? Что верь, что не верь. Солнце же тоже есть! Какая ему разница, верю я или не верю в него. Какая мне разница, слышит оно меня или нет… Мы оба есть… Вот и все.

– Слышит…

– Что? – не понял я.

– Слышит, говорю. Ну, Бог.

– Нас тут на планете шесть миллиардов. Даже больше. И что, всех слушать?

Зоткин помолчал и сказал:

– Вот есть такая теория… Ну, не теория, а, скажем, соображение. Я еще, когда жив был, размышлял. Если существует загробный мир, то он у каждого свой. Вкратце – как ты себе его представляешь, таким он и будет. И чем подробнее в своей голове ты нафантазируешь, тем четче он и будет. Просветлился перед смертью, рай прочувствовал – в него и попадешь. Проклял себя, к страданиям приготовился – точно в микроволновку попадешь. Ну, или в мясорубку. А если атеист и физическую смерть признаешь, как окончательную, – ничего у тебя и не будет. Только чернота. А вернее – полное отсутствие света. Абсолютно черное тело, если уж в физических терминах. На веки вечные. Но большинство все-таки всю жизнь сомневаются или им глубоко насрать.

– Тебе тоже было насрать? – спросил я.

– Нет, я всю жизнь сомневался. Как и ты. В результате – что?

– Что?

– В результате я шляюсь, сука, как ебаный всадник без головы. Понятно?

– Почему без головы?

– Потому что лошадь хоть представляет, куда ехать. А я лично – нет.

– И долго будешь шляться? – поинтересовался я.

– Не знаю. Но ты меня больше не увидишь. Собственно, это и хотел сказать.

Я прошелся по поляне, разгоняя туман, вернулся и снова сел на бревно.

– А что… Нормально… Даже заебись. Одному легче. Конечно, никто не поможет. Это, как ты знаешь, не новость. Но ведь и помогать никому не надо. Лунные лагуны… Я тут про тебя стих сочинил. Эээ… как там…

Сквер был тёмным и зелёным,

Но уже который день

На меня роняют клёны

Алых листьев поебень.

Ветер сквер метёт лениво,

Видно первую звезду,

У меня открыто пиво,

Но не пьётся ни в пизду –

Плачу письменно и устно,

Килька виснет на ноже…

С другом было бы не грустно,

Только нет его уже…

Зоткин помолчал. Потом сказал:

– А я утром умер. Обычное такое утро… Во дворе собака гуляла, водолаз. В окно видел. Еще подумал, странно так подумал, словно о другом, я ведь эту собаку не переживу. И тут же сердце остановилось. Заклинило. Лопнуло, как шарик воздушный. Каждый день могло, конечно. А лопнуло в это утро, когда собаку увидел. Я уже падал, а она в этот момент голову подняла, посмотрела в глаза и дальше побежала. Лапы большие, язык толстый, глаза ясные, нос мокрый – как положено… Вот…

– У них у всех нос мокрый.

– У всех. Если здоровые, конечно. Я теперь с ним иногда гуляю. С водолазом этим. Он сейчас ежа пытается развернуть. Нашел в кустах. Сейчас ему надоест – прибежит. Не пугайся. Вот он…

Из тумана вынырнул огромный, весь в блестках росы и старых листьях, великолепный ньюфаундленд, сел напротив меня и зевнул. Потом улыбнулся и еще раз зевнул.

– Как кличут? – спросил я.

– Длинно кличут. Он породистый. Но я зову его Негр. Он не против.

– А хозяин не теряет его?

– Бывает. Матерится, бегает с поводком. Но я не часто с ним гуляю… А сегодня вообще последний раз…

– Ну, это правильно. И что уходишь – правильно, и что попрощаться забежал. Следующих три года я точно проживу.

– Да. Проживешь. Ладно, бывай, я, пожалуй, пойду…

Глаз у меня на спине нет, но я почувствовал, как Зоткин встал. Негр тоже вскочил и помахал роскошным хвостом. Поднялся и я.

От бревна мы пошли в разные стороны. Собака – к своему дому. Саша – в свой туман. А я – по своей тропинке.

Сначала медленно. Потом быстрее. Потом побежал. Хрен с ним, с сердцем. Нечего его жалеть. Сто метров, триста метров, полкилометра. Вдох-выдох. Главное – правильно ставить ноги. В тумане – особенно. Перелески, полянки, кусты, деревья, силуэты живых и умерших, воздух, разрывающий легкие, пот, прожигающий кожу насквозь, мышцы, озверевшие от безделья, черные металлические крылья за спиной, и одинокое перо, упавшее на перекрестке большой дороги и маленькой, еле заметной тропинки.