Даже на северных окраинах, опустошенных войной, я ощущал присутствие далеко на юге Либревиля, Мбеи и Лоренсу-Маркиша. Все эти места, которые я знал только по названиям, располагались под одним и тем же океаном небес. И пока я шагал по средиземноморскому побережью, другие люди шагали под звездами по другим африканским берегам – по пляжам Красного моря, Индийского океана и Атлантики.

Ничто так не действует на воображение, как место, где утеряна история, – ведь там все ценности прошлого перетекают в настоящее. Там настоящее действительно существует. Мы, изобретшие письменность и планирование, лишились спонтанного бытия, но в Африке бытие присутствует повсюду. Я вступил в его царство, когда покинул берег и направился в сторону Сенегала (чтобы никогда до него не дойти) под теми же сверкающими звездами, что освещают жаркий и влажный Браззавиль. Хотя мое состояние было весьма плачевным, но одни лишь мысли о том, что лежит к югу от моего бренного тела, переполняли мне сердце.

Потом взошло оранжевое солнце и осветило простиравшуюся передо мной красную пустыню. Путь теперь был ровным, камней стало меньше, а расстояние между ними увеличилось. Собственно, большинство из них были не крупнее грейпфрута. Горизонт на рассвете преобразился: необъяснимый союз меж черными и серыми чернилами сменился четко очерченной линией, и как бы в ответ на это вновь найденное решение передо мной внезапно появилась дорога. Опереди я сам себя на пять минут, я бы ее никогда не увидел, потому что она состояла из двух рядов булыжников, размещенных с интервалами около пятнадцати футов, а между этими рядами не было ничего, кроме колеи.

Если бы солнце не поднялось именно тогда, я пересек бы дорогу и навсегда затерялся в пустыне. К тому времени, когда мне суждено было повстречать Констанцию, кости мои были бы выбелены до предела и погребены в песке. Самая память обо мне оставалась бы лишь в разных официальных списках и отчетах, кульминацией которых стал бы отчет Пентагона о том, что я погиб в море.

Глянув на север, я пошел туда, думая, что это может быть какой-нибудь человек. Лучше всего – женщина. Если бы я встретил женщину, скажем, Ингрид Бергман, в подобной переделке, то уверен, что мы достигли бы близости, что сделало бы нас счастливыми на всю оставшуюся жизнь.

Это была не Ингрид Бергман, это был закрепленный булыжниками шест, указатель из двух выбеленных известью досок, на которых черной краской были выписаны слова «CANTIERE di BONIFICA, Azi SAFIEDDIN EL SENUSSI Ca, 148 KM» и нарисована стрелка, указывающая на юг.

Я прождал у этого указателя большую часть дня, и потом, уже начав беспокоиться, как бы мне там не умереть, увидел столб пыли, двигавшийся в мою сторону. Через полчаса я разглядел, что пыль эту подняли несколько британских грузовиков.

Доехав до меня, они остановились, и пятьдесят человек спрыгнули на землю. Я безмолвно на них уставился. Высокий офицер, майор, насколько помню, приблизился ко мне и, поняв, что я все еще жив, снял с себя фуражку. Мне всегда нравились фуражки британских офицеров, и даже в зеленых садах Нигероя я помню их неподражаемый фасон.

Стискивая в руке щегольской стек, с одной стороны увенчанный гильзой от 50-миллиметрового снаряда, а с другой – пробитым пистоном, он нагнулся надо мной и сказал:

– Привет. Говорите по-английски?

Мгновение я смотрел, как он ждет моего ответа.

– С вашей точки зрения, вероятно, нет, – сказал я.

В Северной Италии моя карьера военного летчика подошла к концу, потому что именно там объединился целый ряд факторов, лишивший меня возможности боевых вылетов над Средиземноморьем.

Во-первых, возраст. Мне было сорок. Я не верил, что доживу, как оно обернулось, до восьмидесяти, потому что в то время люди, подобные мне, – то есть несчастные холостые сотрудники инвестиционных банков, которые понимали, что выжимать миллионы из корпоративных облигаций так же бессмысленно, как проводить отпуск на берегу Мексиканского залива, – доживали примерно до шестидесяти пяти. Многие ели нездоровую пищу, приготовленную в скороварке, и умирали преждевременно, едва достигнув пятидесяти, а иные – даже и сорока. Некоторые мои коллеги умудрились добиться остановки сердца на пол-пути меж тридцатью и сорока. Один даже сыграл в ящик в двадцать семь лет, от закупорки сосудов, и вместе с ним скончалось экономическое будущее Судана. Это те самые вещи, о которых у историков редко бывает хотя бы самое малое представление. Они ищут структурообразующие причины и предлагают читателям серьезный анализ накопившихся экономических проблем, в то время как все, что им требуется, это знать, что Фредериком Партсом владела всепоглощающая страсть к бараньим отбивным под сливочным соусом.

Если ты толстяк-коротышка с артериями, забитыми холестерином, то не стоит напрягаться в турнире по сквошу среди бывших выпускников Чатни. Он умер со стиснутыми зубами.

Будучи от природы пессимистом, я рассчитывал, что впереди у меня (если не погибну на войне) остается лет двадцать или, может, даже десять, а те сорок лет, какие я уже прожил, проскользнули так быстро, что оказались как будто не на своем месте. Я пытался нащупать их значение у себя в памяти. С таким же успехом можно было искать очки в кромешной темноте. Значения их я не находил, так что стал с ревностью относиться к предстоящим годам, сколько бы их ни оказалось. Это заставляло меня иной раз быть излишне осторожным, что значительно увеличивало мои шансы на гибель в воздухе.

У меня не было такого запаса жизненных сил, как у парней двадцати или даже тридцати лет, и, в отличие от них, я не мог так же быстро восстанавливаться, когда одно задание сменялось другим. Это было опасно.

И потом, все мы чувствовали, что война почти окончена. То, что мы победим, было известно заранее. Каждая смерть теперь казалась не жертвой, но ненужной тратой. Любое действие, даже в воздушном бою, выполнялось с неохотой. Терялись доли секунды, та самые чудесные, бойцовские доли секунды, что даруются отчаянием и гневом и отмечают грань между жизнью и смертью.

Погода над Германией стояла ужасная: многие наши истребители сталкивалась с нашими же бомбардировщиками или с собственными звеньями, а другие, изрядно потрепанные, не могли найти дорогу домой через плотные тучи. Я знаю, какое угнетение духа они испытывали, ныряя в беспросветную морось, потому что то же самое однажды едва не произошло со мной. Я, с поврежденными приборами, летел, окруженный тучами, на юг, на высоте, которую полагал достаточной, чтобы перемахнуть через Альпы, и вдруг оказался над Францией, в ясном холодном небе на границе холодного фронта, который наступал то ли с океана, то ли из Арктики и стал моим спасением.

Наконец, полагаю я, Италия сама по себе предлагала такую прекрасную альтернативу войне, что ты терял вкус к сражениям. В повседневной жизни итальянцев я наблюдал постоянный уклон к вечным темам, к спокойной созидательной деятельности. Им не приходило в голову сметать в ярости все подряд со стола и метать молнии, как, я считаю, склонны поступать немцы, доведенные до отчаяния своим болезненно низким дождливым небом.

Я часто хаживал вдоль речки от аэродрома к городу, по тропинке, проходившей под шелестящими ивами. Речка была узкой, свежей и чистой. Можно было видеть тронутую коричневыми крапинками форель, занятую круговращением своих стаек в полупрозрачных заводях, покрытых танцующим дождем. Местами вода перетекала через запруды или водосливы, и там она набирала скорость и покрывалась серебром, остужавшим воздух. Безупречные водные языки, пробивающиеся через зубья запруд, напоминали мне фортепианные клавиши, и, глядя на них, я вспоминал о музыкальных произведениях, написанных в честь красоты танцующих рек и водопадов.