С самого начала, однако, защита повела себя весьма решительно. Господин Арсеньев, прекрасно подготовившись и глубоко ознакомившись с сим делом, избрал единственно разумную в его положении тактику. Вскрывая множество процессуальных нарушений, он попытался разбить фундамент обвинительного заключения. Идя по порядку следственного дела, он критиковал едва ли не каждый документ, едва ли не каждый шаг следствия. Господин Морокин только морщился да приговаривал: «Вам бы, крючкотворам, только бумажки правильно писать…».

Почему, спрашивал адвокат, так поздно допросили свидетелей?

Почему нет в деле постановления об аресте, коли обвинение утверждает, что госпожу Рыбаковскую арестовали?

Полицейские чины Розенберг и Станевич, вызванные для дачи показаний, под натиском адвоката вынуждены были признать, что никакого ареста они не производили и что, стало быть, Александра Рыбаковская сдалась полиции сама!

Много внимания уделил Константин Константинович разбору случая с посещением Сашенькой больницы, когда раненый инженер отказался встречаться с нею. Процитировав скорбный лист, из которого следовало, что Лейхфельда в тот день непрерывно лихорадило, защитник предположил, что инженер вряд ли мог разглядеть, кто к нему пришел, и что отказ в посещении истекал, скорее всего, от самого доктора Гейкинга, «в силу особенностей его характера».

Блестяще были проведены допросы свидетелей, которых Арсеньев разбил на две группы и противопоставил друг другу. Пристав Станевич, подчеркнуто отворачиваясь от обвиняемой, непримиримо утверждал, что «Лейхфельд прямо сказал об умышленном выстреле Александры». Жизнелюбивый доктор Герман не согласился с этим заявлением и сказал: «Было задано всего три вопроса, причем только один о том, как была нанесена рана. Лейхфельд ограничился ответом, что выстрел сделан не им, а Рыбаковской — и не более!». Сестра милосердия Мамошина и помощник станового пристава Кричевский дали показания, согласные с заявлением доктора Германа. Санитар Николаев поначалу подтверждал правоту слов станового пристава, но адвокат тут же уличил его во лжи, процитировав ему его собственные слова из протокола допроса, где Николаев говорил иначе, больше в духе слов доктора Германа. Одним словом, еще раз была доказана известная истина: в одной и той же фразе каждый услышит свое!

Наконец, Арсеньев совершенно справедливо упрекнул станового пристава Станевича в том, что тот, имея возможность, по своей нерасторопности не озаботился получить от потерпевшего письменных показаний! Теперь же выходило так, что следствие и представитель прокуратуры сводят счеты с обвиняемой, пытаясь прикрыть свои собственные ошибки! «Если бы Лейхфельд давал свои показания перед судебной властью или перед полицией формально, — заявил адвокат, завершая опрос свидетелей, — то весьма может быть, или даже скажу наверное, рассказ Лейхфельда представился бы совершенно в другом виде!».

Был объявлен перерыв, во время которого в буфете, в жарких кулуарных дебатах общепризнанно было, что обвинение наголову разбито! Не осталось в резерве свидетелей, которые могли бы сообщить что-то неотразимое об умышленности действий Сашеньки! Не осталось никаких невероятных улик, которые невозможно было бы поставить под сомнение. Да еще оружейный специалист Филиппов официально признал возможность срыва недовзведенного курка!

Все доводы обвинения были косвенны, наперед известны, и столь опытный оратор, как господин Арсеньев, мог их легко отвести.

Разумеется, присяжные пока хранили молчание, загадочные, как египетские сфинксы, но все чаще и сочувственнее становились их взгляды в сторону молчаливой поникшей Сашеньки, которую на слушание дела доставили прямо из тюремной больницы, где лежала она уже неделю с открывшимся кровохарканьем. Костя Кричевский молчаливой тенью ходил за своим именитым тезкой, предугадывая каждое его желание, готовый умереть за ее адвоката! Он был влюблен в него с того самого раннего утра, когда появился на пороге его квартиры, грязный, мокрый, озябший, смертельно усталый от бессонной ночи, проведенной на улицах, с невразумительной мольбой о помощи на посинелых губах.

Лишь товарищ прокурора господин Морокин не терял присутствия духа, тер бритую голову, искренне хвалил мастерство Арсеньева и приговаривал:

— Ничего!.. Есть у меня еще в запасе гостинец! Еще почешетесь, Константин Константинович с Константином Афанасьевичем!

Поскольку в списках свидетелей никого более не значилось, все находились в недоумении относительно этого «гостинца адвокату». Лишь с началом обвинительной речи товарища прокурора стало постепенно ясно, что хитрый Андрей Львович имел в виду саму обвиняемую!

Вся обвинительная речь этого тонкого психолога была настроена на то, чтобы вызвать в Александре ответные реакции, пробудить в ней тот неукротимый дух противоречия, которым она всегда отличалась, и заставить ее грубо спорить с ним на глазах у присяжных. С первых же слов заговорил он о неизгладимой лживости Сашеньки, об изворотливости ее ума и снедающей ее гордыне, заставляющей ее рядиться в дворянские титулы, именоваться Собянской княжной Омар-бек и предъявлять заранее изготовленные с этой целью подложные письма, якобы ей адресованные.

Сашенька взвилась тут же!

— Я не говорила никогда, что эти письма писаны мне! — закричала она без дозволения. — Этот господин врет! Я говорила, что они мне принадлежат! Это не одно и то же!

— Вы, господа присяжные, видите сейчас эту изворотливость в действии! — сделав красивый жест рукой, сказал Морокин. — Да, сударыня, именоваться княжеским титулом и владеть им по праву — это разные вещи!

— Я владею им по праву рождения! — в запале крикнула обвиняемая.

— Она именовалась чужими именами только в шутку! — попытался прийти на помощь подзащитной Арсеньев. — Здесь, в зале я вижу господина Дубровина, ее бывшего жениха, он может подтвердить мои слова!

Адвокат спешно подошел к скамье обвиняемой и тихо сказал ей:

— Молчите, молчите, ради бога! Вы же сами себя губите! Разве не видите вы, что он это делает специально, чтобы разозлить вас и выставить в дурном свете?!

— Прекрасно! — даже с некоторой радостью подхватил слова Арсеньева торжествующий и беспощадный Андрей Львович. — Я готов сделать перерыв в своей обвинительной речи! Пусть господа присяжные познакомятся с достойнейшим человеком, над чувствами которого госпожа Рыбаковская надругалась, и которого она просто бросила! А из последних слов о праве рождения вы можете себе представить, что думает о нас всех госпожа Рыбаковская! О нас всех, не обладающих этим загадочным «правом рождения», которое может далеко завести человека, единственно на нем строящего свои поступки! Она нас всех пре-зи-ра-ет!

Присяжные, пошептавшись, заслушали Дементия Дубровина, элегантного, холодного и сдержанного. Показания его были сухи, корректны и уважительны по отношению к судимой женщине.

— Чертовски достойно держится! — с сожалением шепнул Арсеньев сжавшемуся в комок Кричевскому. — Боюсь, это достоинство не на нашу мельницу! Зачем она его бросила — не понимаю!..