Неужели самое тяжелое позади? Мне вдруг приходит в голову, что я выкарабкаюсь.

Во время первой прогулки я спросил об одном полковнике, небольшом венгре-гонведе, с типичными гусарскими усиками, привлекшем к себе мое внимание.

– Это Тобади, – сказал Ольферт, – чистокровный венгр, умный человек. Он попал в плен еще в четырнадцатом, с тех пор спорит с каждым и на любую сумму, что мы еще в двадцатом году будем сидеть в Сибири.

– Он сумасшедший? – вырывается у меня.

– Напротив – одна из умнейших голов в нашем лагере!

– Да, но… – стою на своем я, – тогда с нами будет покончено, мы ни на что не будем годны? Шесть лет валяться без всякого дела – кто такое вынесет? Мы вернемся домой развалинами, стариками.

– Не исключено, – сказал он спокойно.

Наши товарищи по помещению – представители всех слоев и профессий. У дверей койка маленького егеря, Юнгмана, вице-фельдфебеля и кандидата в офицеры.

– Тоже мученик-вольнопер военного времени, – сказал Ольферт, когда мы спросили о нем.

Это вежливый, скромный юноша с пунцовыми детскими губами. Невольно думаешь о его матери, глядя на него.

Рядом с ним место Ольферта, а напротив стоит кровать старшего. Она отгорожена койкой турка и столом, и промежуток между ними как бы образует крохотную отдельную квартиру.

Бергер, доктор права, стройный блондин атлетического сложения с тонкими, нервными чертами лица ученого, женскими руками и чутким, деликатным характером. Над его постелью висит фотография жены-блондинки и светловолосого ребенка. Турок – долговязый верзила, горячий, взрывной. Некоторые называют его «высочеством», потому что его длинное, чуждое уху имя можно перевести словом, которое по-турецки означает «принц».

С другого боку приют Прошова, молодого летчика-бомбардировщика, брата известного, сбитого на Западе боевого летчика. Он с неподражаемым щегольством носит короткую летную меховую куртку, и его зовут не иначе как «лихой летчик». На его фуражке пара удалых заломов, которые свели бы с ума любую девчонку, никому в нашем помещении невдомек, каким образом она так браво удерживается у него на макушке. Рот его кажется на несколько миллиметров крупнее его мозгов.

К нему примыкает Виндт, из Афин-на-Шпрее[6]. Уже через три дня я чувствую, что это соседство не самое благоприятное. У обоих слишком злые языки, нередко своими колкостями они задевают друг друга. Они не наделены особой деликатностью, и на то, что бойкий берлинец ему посылает с насмешкой, долговязый уроженец Восточной Пруссии отплачивает грубостью.

За этими Дон Кихотом и Санчо Пансой следуют двое, трое, четверо зауряд-офицеров и фельдфебель-лейтенанты. За одним исключением, это спокойные и дружелюбные отцы семейств, которые никому не мешают, если не задевают их самих. Пунктуально в определенное время три раза в день они садятся за свой скат, и только за этой работой иногда можно услышать жаркие споры.

Левый угол занимает молодой лейтенант, по имени Мерке ль, подчеркнуто кадровый во всем.

Похоже, он подражает коменданту лагеря, седому капитану, не обладая его качествами. Мы, молодежь, не можем отделаться от ощущения, что он с удовольствием часок в день занимался бы с нами отданием чести, ради развлечения, ради нашего воспитания. Оттого он большей частью находится в одиночестве и, похоже, меньше всего пользуется любовью окружающих. За глаза его называют «служака», коротко «служка».

Короткую стену до угла занимают несколько молодых лейтенантов запаса, один учитель, двое чиновников, один помещик из Восточной Пруссии с невероятным именем, двое фабрикантов (Мюллер – «Каменные мостовые», Хансен – «Лаки и краски»). В этом углу ведутся нескончаемые разговоры, общегерманские интересы сталкиваются с демократическими идеями всеобщего мира, чиновники завидуют доходам коммерсантов, коммерсанты завидуют пенсионному обеспечению чиновников.

– Что вы, собственно, хотите? – слышу я длинного Хансена, «Лаки и краски», коротко говоря. – Ведь вы получаете денежки в конверте…

Это обычно его последние слова, и никто не знает, что они означают.

К этому углу примыкает еще апартамент двух кадровых лейтенантов. Первый – Турн, темноволосый, по виду южанин, пехотинец с бросающимся в глаза добродушным, любезным характером, картинно красивый, элегантный мужчина.

Другой, пехотинец Шуленбург, как и он, северный немец, изящный, подтянутый человек с квадратным лицом кадрового офицера. Нам он наряду со старшим, юристом, который кажется человеком с характером на редкость добрым, больше всех пришелся по сердцу. Он очень спокойный, сдержанный и несет бремя этой монотонной и разрушающей нервную систему жизни среди разных по характеру людей так, словно выполняет тут некий долг, словно весь мир и его подчиненные здесь, как и дома, образцово подчиняются его командованию.

Зейдлиц накрепко привязывается к нему. Я выбираю нашего старшего, доктора Бергера.

Во время прогулок Ольферт почти ежедневно показывает мне одного «типа». Так мы называем чудаков нашего лагеря, и каждую неделю число их увеличивается. Заторможенность в образовании и воспитании растет все в более возрастающем темпе, и на их руинах среди грубых, диких характеров появляются чудаковатые и странные личности.

– Смотрите, вон идет обер-лейтенант Штолле, – коротко сказал он и показал на австрийца с носом, похожим на клюв коршуна. – Он гениальный пианист, но, поскольку нет рояля, не может играть. Но три года без упражнений означали бы конец его искусству. И недавно из ящичной дранки он сделал подобие клавиатуры. С тех пор ежедневно по шесть – восемь часов играет на этом ящике. Если за ним понаблюдать, то заметишь, как в некоторых местах лицо его чудесно преображается. Он слышит каждый звук, утверждает он, уже давно не воспринимает своей глухоты…

Сегодня утром я пережил нечто восхитительное. Я отправился вместе с Ольфертом гулять во двор. Неподалеку от ворот он показывает мне одного часового, настоящего сибиряка с окладистой бородой.

– Смотрите, – говорит Ольферт, смеясь, – водка существует, несмотря на все запреты войны!

В этот момент через маленькую калитку для пешеходов проходит русский прапорщик, Вереникин, адъютант коменданта, с панически перепуганным видом.

Мы подтянуто приветствуем его, но он только прикладывается к фуражке, по пути замечает подвыпившего часового. Одним прыжком он оказывается у застывшего в недвусмысленной позе, правой рукой вырывает у него бутылку, левой срывает меховую шапку с его головы – в следующее мгновение, широко размахнувшись, бьет тяжелой бутылкой по голому черепу.

Раздается звон, разлетаются брызги стекол, разносится спиртовой аромат. Часовой, глухо ахнув, падает на колени, лежит без движения. Вереникин с бешенством глядит на нас – горе нам, если мы засмеемся, – и мелкими, преувеличенно напружиненными шагами проходит в лагерь для нижних чинов.