Истратив все до последнего цента, Фелерстоун сделал открытие: Нэш – серийный зануда. Он заманивал ученых в свой особняк, чтобы там изгаляться, вываливая на их головы свои теории, касающиеся истории, экономики и американской внешней политики. Бедняги же вынуждены были все это терпеть и внимать хозяину либо в силу того, что им не на что было уехать, либо потому, что они тщетно надеялись на даяние. Репутация Нэша была столь ужасна, что в последнее время ему приходилось выписывать свои жертвы из Лондона, Берлина, Замбии.

Фелерстоун сам заплатил за такси, доставившее его в аэропорт: лимузин хозяина все еще был неисправен. Накануне он был вынужден совершить десятимильную пешую прогулку до ближайшего магазина. «Меня приперло. Я больше не мог: мне нестерпимо хотелось выбраться из дома и хотя бы взглянуть на нормальных людей».

Охотясь на толстосумов, ты либо выигрываешь вчистую, либо сидишь в дерьме. Что из двух – вопрос сноровки.

Курощение Корсиканца 1.2

Юбер спустился к машине взять сумки и прочий скарб. Увидев, как Юбер в одиночку тащит тяжелый мешок цемента, один из соседей Корсиканца вызвался помочь. «Мы затеяли небольшую переделку в квартире», – пояснил доброхоту Юпп.

Квартира была из числа оснащенных двумя ванными. Юбер весьма ответственно подошел к затеянной им переделке. Пол в прихожей был покрыт аккуратным слоем тапирова навоза толщиной в пару дюймов (несколько воспитанников приюта, через который прошел Юбер, организовали в Бретани ферму, на которой выращивали тапиров). «Тут важно проявить оригинальность». Найдя в квартире мощную дрель, Юпп позаботился о том, чтобы все стены были покрыты перфорацией в виде зияющих здоровенных дыр. При этом он сжег проводку. Апельсиновое деревце, заботливо лелеемое многие годы в своей кадке, стоящей на полу, было удобрено коньяком и принесено в качестве жертвы всесожжения. Сливные отверстия в туалете, раковинах, ванных были тщательно зацементированы. Некоторые предметы обстановки Юбер приклеил к потолку. Все это отнюдь не было проявлением враждебности: Юбер был слишком добродушен, чтобы учинять в квартире погром. Просто все обернулось так, а не иначе – только и всего.

Я занимался тем, что листал альбом эротических фотографий Зипетта. В альбоме был представлен исключительно ранний творческий период фотографа. Для меня это было трогательное прикосновение к претенциозности эпохи fin-de-siècle – особенно если смотреть глазами человека fin-de-millenium. Все еще не оправившись после контакта с незваным голосом, я чувствовал себя так, что мне было все едино: философский текст передо мной или голая задница, поэтому я резонно предпочитал смотреть на голые задницы (хотя на полке у Корсиканца и стояло довольно неплохое издание Монтеня).

Беглый взгляд на фотоснимки, уцелевшие от эпохи, когда Париж был еще мировой штаб-квартирой по части грудок и попок, подействовал на меня, как урок нравственности. Эти женщины, избранные из избранных, возведенные на пьедестал своею эпохой, глашатаи наслаждения, женщины, за обладание которыми мужчины готовы были платить чистоганом, во имя которых они пускались или могли бы пуститься во все тяжкие, – их больше нет. Все кануло в Лету – остались лишь эти, прости, Господи, жопы. Доказательство того, что сколь бы сильно ни клокотали в тебе страсти, ты обречен пройти по миру и сгинуть, как легкий вздох ветра. Я смотрел в глаза этих дам и размышлял о том, что (x) в живописи художник по собственному произволу решает, что высказать, о чем умолчать, в фотографии же модель всегда сохраняет право голоса. Я думал о том, сколь же скуден наш словарный запас, что не позволяет разложить по полочкам каждый взор, каждое выражение губ и глаз, каждую застывшую игру лицевых мускулов, передающих эмоциональное состояние – и как бы хорошо было написать об этом книгу, – как думал и о том, что (y) сколь немного слов, выражающих сам пик восторга, и какое великое множество имен служит нам для обозначения инструментов, посредством коих получаем мы наслаждение; сколь обилен словарный запас, когда речь заходит об эксплуатации сих инструментов, и сколь он беден, если надо описать прекраснейшие мгновения, в кои мы испытываем облегчение от всех этих усилий, – об этом неплохо было бы написать целую книгу. Также я думал о том, что (z) сохраните что-нибудь достаточно долго – и люди начнут воспринимать это всерьез.

Однако, подойдя непредвзято к собственной личности – иначе говоря, совершив над собой надругательство, я знал: все кончено, а потому – бесполезно. Судить. Быть осужденным. Отказаться от суждения. Легко ли это, коллега? Вам нелегко? А мне? Легко. Коллега... Кол... Лег... Коллега слег. В гроб.

Я пришел слишком поздно, чтобы исследовать что бы то ни было в этом мире. Жизнь – подлая штука, когда у вас есть масса времени, слишком много времени, а потом вдруг – нет, и все. Я не могу припомнить ни одного фрагмента, написанного представителями рода человеческого, где была бы хоть немного схвачена суть времени.

Когда именно моя жизнь пошла наперекосяк 1.1

Это было одно из тех мгновений, когда соzerцая жизнь мою, я не мог сказать, когда же я таки поставил на zero – и просадил все к черту, так как мне казалось, что все мое существование было ошибкой от начала и до конца; я не мог вычленить в нем и намека на смысл.

Рецидивист не может удержаться...

Моя агония никак не отразилась на Юбере и затеянном им предприятии. Подсев к телефону с блокнотом в руке, он стал что-то строчить; «Не хочу упустить мелочей». Затем снял трубку, набрал номер и попросил позвать Корсиканца. Потом еще раз повторил просьбу.

– Привет, это я! – представился Юпп, которого, по всей видимости, соединили наконец с нашим хозяином. – Я буду предельно краток: долгие разговоры могут дурно сказаться на моем пребывании на свободе. Так вот, объясняю что и как: мы забираем розового бегемотика и в придачу – три сотни франков, что припрятаны у тебя в ящике, где вилки. Да, еще – мы тут смотрели кассеты. Иные даже по нескольку раз. Нет... нет... не стоит так говорить. Откуда тебе знать, кто я? Я тридцать лет прожил с собой бок о бок и до сих пор не знаю, кто я на самом деле... Угу... Угу... Нет, ты можешь думать по этому поводу что угодно, но... да, но кто бы я ни был, мне не нужно два часа уламывать женщину, чтобы она пришла ко мне. Ладно, нам уже пора. Мы тут выпили твоего вина; мне оно показалось ничего, но проф говорит, что для полицейского твоего ранга... Он тебе сочувствует... Да.. И мы прихватили фотографию твоей сестренки... жаль, что она замужем... Но над этим я еще подумаю, однако уверен, ребята в Ле Бомметт будут рады получить по экземпляру, чтобы зимними вечерами им было не так одиноко... да, список мы пошлем твоей страховой компании, так что не вздумай раздувать выставленный им счет и включать туда черт-те что... И последнее: мы на таких, как ты, клали фекалии – и будем класть... Фе-ка-ли-и. На тебя. Понятно?

Едва Юпп распрощался, мы выскочили из квартиры – быстрее, чем зебры, пустившиеся в галоп. Лишь оказавшись в машине и глядя, как Юпп рвет на мелкие клочки фотографию сестрички Корсиканца, я спросил его про фекалии.

– Ну да. Пусть побесится. Для копа нет ничего обиднее, чем уголовник, десять лет отсидевший от звонка до звонка – и при этом лучше владеющий родным языком. Это же оскорбление!