прихватил для себя еще кое-что. Из одного сапога он вынул баночку клея и большие усы и приклеил эти усы себе под нос. Приклеил — и сразу перестал быть тем человеком, которого я знал.

Все это время он нервно поглядывал на часы. Я понимал его беспокойство. Были бы мы с ним одни, мы могли бы выйти, и с нами, возможно, ничего плохого бы не случилось, но если грузовик не придет, нам придется просто выпустить всех этих людей на улицу, и тогда добрая половина из них тут же попадет в руки полицейских или вымогателей. Да и остальные вряд ли доберутся до своих укрытий, разве только найдут укромное место, где смогут развернуть свой сверток и переодеться в чистое. Потому что то место, где переодевались мы с Антоном, было так мало, что только мы вдвоем и могли там стоять. Я уже начал раздумывать, не предложить ли Антону вывести их на задний двор трактира. Но тут же отбросил эту идею. Вокруг трактира всегда было много людей. Слишком много.

Антон сказал, что теперь девочку понесу я, и показал мне, как держать сверток с младенцем, когда я буду притворяться одним из любопытствующих прохожих. Нужно было держать сверток отверстием вниз — в таком положении никто не разглядит, что в нем, а у девочки останется доступ к воздуху.

Потом Антон стал прятать свой пистолет, и в эту минуту мы услышали, как наверху подъезжает и останавливается грузовик.

Все вздохнули с облегчением, и кто-то спросил:

— Это всё?

Антон ничего не ответил. Только перекрестился. Я тоже. И тогда он поднял крышку люка.

Все произошло молниеносно. Прошла, наверно, целая минута, пока кто-то заметил, что происходит, и несколько человек подошли поближе. И я уже стоял среди них. Я думаю, что все они только что вышли из трактира пана Корека и направлялись домой. К счастью, я не увидел среди них пана Щупака. Вряд ли они видели, как я выхожу из люка, хотя кто-нибудь, возможно, и приметил Антона, который вылезал следом за мной. Позже выяснилось, что один из этих людей действительно его видел, но не опознал и подумал, что какой-то усатый поляк пришел откуда-то с улицы открыть евреям люк. Антону помогло и сумеречное время, и укрывшие небо облака. Меня-то они узнали сразу.

Двое еврейских парней стояли около люка с пистолетами в руках и смотрели вокруг. Девушка осталась внутри. И тут вдруг раздался крик:

— Это евреи! Евреи!

Но я не думаю, что именно этот крик привлек двух немецких мотоциклистов, которые вдруг развернулись в нашу сторону. Скорее всего, это было просто невезение. Но парни тут же открыли стрельбу. Тем временем последние люди, вышедшие из канализации, бежали к грузовику, который уже тронулся с места. Люди из кузова протягивали им руки, помогая забраться наверх. А любопытствующие при первых же выстрелах разбежались во все стороны.

Я со своим свертком побежал в сторону трактира. Антон бежал за мной. И вдруг я почувствовал, что его нет. Я обернулся и увидел, что он бежит обратно. Я тут же нырнул за кусты и попытался понять, что происходит.

Один из еврейских бойцов лежал на дороге. Не знаю, лег он сам, для удобства стрельбы, или подхватил немецкую пулю. Антон с пистолетом спрятался за столбом объявлений. Оба немца были ранены. Один, может быть, даже убит, потому что лежал неподвижно и молча. А вот другой все кричал и ругался по-немецки, пока его мотоцикл продолжал тарахтеть рядом с ним. Потом второй еврейский парень выстрелил в него, и он замолчал. Тогда этот парень вместе с Антоном подбежали к нашему сопровождающему, который лежал на земле, наклонились над ним и перевернули. Антон потом сказал мне, что пуля попала ему в голову. Второй парень схватил пистолет своего мертвого товарища и скрылся в люке. Антон закрыл за ним крышку и побежал в мою сторону. И только тогда я увидел, что он сильно хромает. Когда он добежал, я хотел было поддержать его, но он сказал, что дойдет сам. Мы не сговариваясь знали, что должны идти на задний двор трактира.

Пан Корек, похоже, увидел нас из окна: он вышел через заднюю дверь и, когда мы подошли, был уже во дворе. Антон велел мне отдать девочку пану Кореку и объяснил, куда ее отнести, прежде чем она проснется, иначе могут возникнуть проблемы. И добавил, что сам он этого сделать не сможет, потому что его ранили в ногу. Пан Корек принял девочку из моих рук. Он так смешно держал ее, как будто никогда не держал на руках младенца.

Потом он спросил:

— У нее есть имя или какие-нибудь бумаги?

— Что-то там было прикреплено булавкой, — сказал Антон, — но наверно упало по дороге. Скажи настоятельнице, что я сам принесу деньги.

На самом деле эти бумаги были в моем кармане. Для пущей надежности я решил передать их маме. Мне хотелось, чтобы после войны евреи смогли ее найти. И вдруг я подумал: «Как же они узнают, кому принадлежат эти бумаги? Нужно назвать какое-нибудь имя».

И торопливо сказал пану Кореку:

— Ее зовут Юлия-Тереза.

Он улыбнулся и сказал:

— Хорошо, пан крёстный, я так и скажу в монастыре матери-настоятельнице.

Я был горд своей находчивостью.

Потом я помог Антону забраться в прицеп нашего трехколесного велосипеда, и тогда он попросил меня сбегать в трактир и принести ему одеяло и немного водки. Я побежал через склад и кухню и принес ему все.

Антон укрылся одеялом, пощупал свою ногу и вздохнул. Потом выпил немного из бутылки, которую я принес, а немного плеснул на себя.

— Что ты делаешь? — удивился пан Корек.

— Положись на меня, — ответил Антон и содрал с себя усы. — Они наверняка поставят заслоны еще до того, как мы вернемся домой.

И я повез его, как возил всегда по воскресеньям. Правда, это не было воскресенье, и надежда могла быть только на знакомых польских полицейских. Теперь я понял, почему Антон плеснул на себя водку.

И он был прав. Какой-то стукач наверняка уже сообщил в полицию, потому что всю дорогу до дома мы слышали вдали сирену скорой помощи, а вскоре наткнулись и на четырех полицейских, которые перекрыли улицу.

Я не колеблясь повез Антона им навстречу. И молился про себя. Они было скомандовали нам остановиться, но потом один из них воскликнул:

— Так ведь это Мариан!

А другой, стоявший подальше, засмеялся:

— Вонь аж сюда доходит. Что это случилось, сын мой, что твой отец стал