(Весь город стоит, как заколдованный. Три тридцать. К четырем вряд ли успею. Почему из-за тупости родителей всегда дети страдают? Ну давай уже, мерс, едь куда-нибудь. Опять баба за рулем. Катастрофа. Пора раздельное движение наладить. По одним улицам только мужики ездят, по другим бабы и знаки эти восклицательные. Плохой совет я Добряку дал. Надо было сразу на вертолет копить. Вот-вот, миленькие, давайте, один светофорчик остался! Жмем на кнопочку, воротца открываются, и мы дома! Без пятнадцати. Есть шанс. А это еще что за явление? Тетка посреди двора руки вверх тянет. Нашла место физкультурой позаниматься, уродина. Пальто задрыпанское и шапочка с помпончиком, как у первоклашки.)

— Девушка, дайте машину запарковать!

(Даже не реагирует. Наоборот, отвернулась. Вот ведь коза! Ну почему у нас народ по-доброму не понимает? Все назло! Лишь бы всем еще хуже стало! Может, тут машину на пять секунд бросить? Нет, ты погляди, еще и ногой притопнула! Ну щас я выйду.)

— Ты отойдешь или нет, курица мокрая?

(Про яму забыл! Петров, урод, так и не закопал, как бы не…)

— А!

(Звук, примерно, как насос работает. Или нет. Если уши руками зажать и со звуком воздух дуть через рот. Или вот еще, в бассейне, когда под водой плывешь и установка аэрирования включается. Плюсом — металлический призвук, как от колокола послезвучье. А ритм — как сердце работает или дышит кто тяжело.

Стены уходят вверх узким колодцем, но куда — не видать. Даже не прямо вверх, а как-то ломаясь и наезжая друг на друга. Плоскости все время меняются, пересекаются. Проходят друг через друга, как в компьютерной графике. Цвет у стен то ли совсем белый, то ли его нет вообще.

Поднимают меня, как на лифте, с уровня на уровень, в горизонтальном положении. Ну, то есть я знаю, что это я, но себя не вижу и не ощущаю. Ни хера, в буквальном смысле слова, не ощущаю, кроме одного: что-то из меня этим гигантским насосом выкачивают. Боль, нет, не боль, нечто единственно ощутимое, курочит мне нутро, тянет вниз, а я, на лифте этом долбаном, наверх. Стены форматируются в новые инсталляции, все белее и белее, свет все ярче и ярче. Искусственный такой и мерзкий. А я — без вариантов, нет меня уже. Только все кишки дрянь эта сожрала и высасывает по капле последнее. Потом совсем нестерпимо стало, и звук этот все громче, и темп быстрее. Как машинка швейная у матери или поезд на полном ходу. Теперь зал огромный, как цех на каком-нибудь модном инновационном предприятии, в Сколково к примеру. Конвейер длинный ездит змеей, а вдоль конвейера фигуры в белом и без лиц.

Тишина тут такая. Нет, тишина — это когда все звуки затихают. Тут, как под водой на одиннадцати метрах. Нет звуков вовсе. И запахов нет тоже. Никаких.

Я на конвейере. Чую, щас паковать будут. Доезжаю до первой станции, там электронное табло — мышечная масса 54,4. Я в одну сторону еду — упаковочка с массой моей в другую.

Дальше — кости, нутрянку, дерьмо в кишках, даже член мой взвесили и потенцию измерили. А я по-прежнему ни черта не чувствую. Вижу только, упаковочки от меня в сторону с конвейера скатываются. И впереди коробочки чьи-то летят, и сзади. Конвейер не по-детски работает, на полную катушку. Перешли к замерам интеллекта, моральные мои качества померили, совесть посчитали. Голос, и тот в коробочку запаковали. Дошли до души. Я на табло электронные смотрю, интересно так статистику про себя узнать. Ерундовая статистика выходит. Больше всего мяса да дерьма. А совести так, пустячок. Душу померили, я сперва не врубился. Сложная такая таблица вышла, а в ней цифры, как на башне этой проклятой, в пять рядов. Я на цифры те смотрю и понимаю, это ж задачка Вадькина! Е=mc2. Тут вдруг что-то не так пошло. Тишина будто трещину дала. Снова насос задышал. Душа моя в коробочке на ленте этой осталась, не скатилась в рукав. Вдруг безлицее страшилище тянется к моей коробушке пальцами белыми, длинными. Пальцы без костей и шевелятся, как черви. Такой меня ужас взял при виде этих пальцев, что в коробочку с дерьмом точно бы весу добавил. Но тут, пардон, даже посрать нечем. Конвейер в какую-то дыру заехал, скрежет сквозь трещину в тишине протиснулся, и шум, как в приемнике, когда каналы щелкаешь, все заполнил. Долго шумел. Темнота липкая кругом. Сперва шум притих. Потом свет начал просачиваться, по капле, как вода в маску для подводного плавания. Смотрю, лицо появляется. Огромное такое, как луна, надо мной всплывает. Сначала нос. На носу прыщ. Потом глаз. Круглый, белый, как яйцо, с синими прожилками и черным зрачком. Потом запах обнаружился, но не миро и ладана, а простой спиртяги. Ни фига себе. Приехали. Впрочем, все лучше, чем те белые. С пальцами.)

— Четвертаков? Дмитрий Валерьевич?

— Так точно.

(Ну блин, засада. Чего это я ангелу-mo, как майору Немирову, отвечаю? И язык еле ворочается. Но мой язык-то, и голос мой. И будто даже прочие части тела при мне, только не шевелятся.)

— Глаза не закрывайте. Видите меня?

(С другой стороны тоже нос, как из иллюминатора, а за ним волосенки такие рыжеватые. Гляжу я на этих двух и глазам своим не верю. Такое убожество, мать твою, Прости Ты меня, Господи, но неужто получше рожи ангелам нарисовать нельзя?)

— Крылья где?

— Чего?

— Крылья где, спрашиваю? А ну, спиной развернитесь!

— Ты чё тут раскомандовался? Твое дело глаза открыть и дышать глубоко.

— Сам знаю, чё мне открывать, а чё нет. Я, гад, на конвейере вашем накатался уже. Ну ладно, нет этих ворот золотых, ну Петра с ключами не встретил, ну Страшный суд в автоматизированном режиме прошел, без адвоката. Но хоть крылья-то можно оставить? Катастрофа! И здесь лажа одна. А ну, кругом, кому сказал! Показывайте крылья, мать вашу!

— Серега, руки ему вяжи, я за психами сбегаю. Чё это ему за колеса вставили, надо у Васьки спросить, он вроде сегодня ассистентом у анестезиолога подрабатывает.

— Да не мечись, он же ремнем к каталке привязан. Не сбежит. Пусть полежит чуток, за психами послать никогда не поздно. Диагноз-то какой?

— Сквозная травма грудной клетки. Пневмоторакс. Клиническая смерть шестнадцать секунд.

— Досталось мужику. Что у него там с давлением? Померил?

— Девяносто на шестьдесят. И температура почти в норме.

— Ну вот и запиши в карту, да пойдем, вроде вон тот, синенький, зашевелился. Этот уже точно сегодня не сдохнет.

ДЕВУШКА И ЧЕРТ

Светка Дубкова возвращалась из редакции в самом дурном настроении. Нет, не Светка — Станислава Дубковская, известная журналистка, гламурная Джинсовая Леди, а с недавнего времени первый заместитель редактора модного журнала «Жираф». Светкой она становилась два раза в год, когда ездила к матери-продавщице продмага в деревню Выгузово, все остальное время, и даже в паспорте, была она Станиславой. Чудесное превращение пэтэушницы Светки произошло по странному совпадению — неестественная для деревни Выгузово Светкина любовь к пустому времяпрепровождению за книжкой встретилась с огромной библиотекой старой балерины Ангелины Христофоровны, у которой мать по недомыслию сняла для Светки угол. С тихим нечеловеческим упорством невесомая Ангелина трудилась над грубым, неподатливым человеческим материалом, как Бог Отец над глиной небытия. Так безбашенная Светка попала на искусствоведческий факультет Университета, презрев вожделенный ранее торговый техникум. Когда студентка Дубкова стала подающей надежды аспиранткой Дубковской, Ангелина Христофоровна воспарила в кущи небесные, откуда и следит теперь в небесное оконце за Светкой-Станиславой.