— Привет, у меня пожар.

— А что, бывало по другому? — раздраженно поинтересовалась подруга. Видимо, у нее все было тоже не совсем в шоколаде. — Уроки проводить не стану. А ты где?

— В полиции. Надо срочно Соню из «художки» забрать. И домой.

— Все?

— Нет. Потом надо встретить Вадика Четвертакова у стадиона и отвезти его в Мариинскую больницу.

— Что? Ты уже в няньки к этому строителю записалась? Соньку отвезу, и хорош! Постой, я шутку твою не поняла: в какой еще полиции?

— Я потом тебе все объясню. Я тебя очень прошу, встреть Вадика. Телефон сброшу. Все, за мной пришли…

— Григорьева Мария Николаевна? Старший лейтенант полиции Воронов. Пройдемте.

Маша послушно поднялась со скамейки в общем зале полицейского участка, куда ее доставили из Мариинской больницы, и походкой робота проследовала за старшим лейтенантом за железную дверь, перекрывавшую лестницу на второй этаж здания в переулке Крылова. На втором этаже их ждала еще одна железная дверь, за ней коридор с двумя рядами железных дверей. Маша чувствовала, как эти железяки одна за другой отсекают путь назад к беззаботному прошлому, где еще нет штыря арматуры, торчащего из груди, прикрытой синим пуловером. Они зашли в кабинет, очередная железная дверь хищно лязгнула затвором. В кабинете стояли металлический сейф, дешевый письменный стол и два колченогих стула. В углу валялась груда тряпок, какие-то сумки и несколько компьютеров. Из предметов декора был только портрет Феликса Эдмундовича, который сиротливо стоял на полу, возле сейфа. Лейтенант Воронов курил дешевые сигареты. В лицо Маше светила лампа под железным колпаком, как в плохом телесериале про НКВД. Маша заученно, в пятый раз, повторила свою невероятную историю. Кашляющий лейтенант исправно записал.

— Значит, вы пришли домой к своему ученику и обнаружили, как его отец прыгает в канаву и нанизывает себя на арматуру?

— Я же сказала, я не знала, что это дом моего ученика, не знала, что за рулем автомобиля его отец, и не видела, как он упал. Я только видела автомобиль, а затем тело в канаве.

— Вам самой, Мария Николаевна, не кажется странным такое количество совпадений?

— Еще как кажется… Но что есть, то есть.

— Я вынужден буду взять у вас подписку о невыезде, по крайней мере пока не прояснится ситуация со здоровьем потерпевшего.

— То есть я теперь еще и подозреваемая?

— Это формальности, Мария Николаевна, однако их нужно соблюдать. Всякое, знаете ли, случается. Едут, бывает, муж с женой в одной машине, а приезжает одна жена, а муж бесследно исчезает, оставив ей заводы, дома, пароходы… Это я так, к слову. — Коллега товарища Дзержинского приветливо улыбнулся, самозабвенно потряс сигаретой и многозначительно выпустил столб дыма в Машину сторону. Слезы потекли из глаз — наверное, пытались смыть этот едкий дым, эту многолетнюю копоть насилия и унижения, сочащуюся из свежевыкрашенных стен. — Вот здесь подпишите и можете быть пока свободны.

Маша покорно подписала бумажки, следователь долго копался с ключами, открывая и закрывая железный сейф под пристальным взглядом Железного Феликса, затем выпустил подозреваемую из кабинета. Она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу в глухом коридорчике, ожидая полицейского. Лейтенант Воронов, тонкий и длинный, как пистолет с глушителем, вырулил из своих владений, дверь хищно щелкнула. Маша уже оделась, мысль ее давно покинула пыльного Феликса Эдмундовича и его прокуренного последователя, однако на пути ее физической оболочки возникла очередная дверь, которую открыть не удалось. Лейтенант размашисто дошагал сначала до двери, а затем, обнаружив отсутствие связки ключей и непреодолимость преграды, обратно. В качестве речевки на марше использовалось весьма банальное хитросплетение из табуированной лексики и характерных всхлипов телефона, безуспешно пытающегося выйти в эфир.

— Гражданка, у вас телефон берет?

— Что, простите?

— Телефон, говорю, берет? У меня служебный, ни черта не берет.

Маша сочла дальнейшую дискуссию по поводу семантики глагола «брать» бесперспективной и молча протянула служителю закона старенькую «Нокию».

— Дежурная, это Воронов. Слушай, Лелик, тут у меня опять дверь захлопнулась. Ну да, в коридоре. Ну так вышло… А ключи? Опять пропали? Мне гражданку отпускать надо, ты там сторожа шугани, пусть, как обычно, с третьего в мой кабинет, там окно открыто. Так, давай без нотаций. Это не просьба, а приказ старшего по званию.

— Минуточку, гражданочка, подождать придется. Вы пока присядьте.

Маша опустилась на единственный колченогий стул и заревела. Лейтенант растерянно вертел в руках телефон.

* * *

— Стася, ну пожалуйста, можно, я с тобой пойду? Я домой не хочу. Я маму подожду, а то бабушка опять ругаться будет, что у нее одна гулянка на уме. Я тебе картину покажу.

— Как хочешь.

Стася отчаянно замахала руками, из второго ряда, перекрыв движение, выполз растрепанный «жигуль» и резко затормозил. Сонька едва отпрыгнула в сторону, стряхивая с американской куртки родную грязь.

— Стадион на Таврической, пожалуйста. Старичок за рулем был под стать автомобилю.

Растрепанные седые завитки по краям лысины указывали на пышное прошлое, а кожаный прикид с заклепками — на причастность к богеме. Стася прикинула — лет шестьдесят, видимо, бывший рокер.

— Что, красавицы, выступать едете или болеть?

— Мы — группа поддержки, — буркнула Стася, безуспешно пытаясь дозвониться до подруги.

— А вот я играл много лет, правда в футбол. Сейчас футбол — большой бизнес. А раньше — удовольствие, азарт, проверка самого себя… Да вот хоть стадион этот строящийся возьмите. Миллионы освоены, а стадиона нет. Потому что — временщики. Ни прошлого не помнят, ни будущего не знают.

— Кто ж его знает? Может, и нет его вовсе. Конец света вон обещали.

— И будет, если так без ума жить будем. Вот раньше еще дед мой в деревне как дом строил? Коня пускал и, где тот копытом бил, там жертву закладывал: еду или предметы со значением — подкову, иголку, инструмент, если хозяин мастеровой. Дед говорил, что без строительной жертвы здание будет непрочным или рассыплется во время строительства. Славяне вообще верили, что в доме, построенном без строительной жертвы, будут умирать люди, прежде всего хозяева, семью будут преследовать болезни, несчастья, разорение хозяйства. А сейчас? Нарисуем — будем жить!

— А вы, я смотрю, философ.

— Нет, филолог. Славист. Сейчас славянские языки не в почете, а филологи и вовсе не нужны никому.

— Сейчас никто никому не нужен, а в почете только удостоверения госчиновников или «Виза платинум». Так что не о чем расстраиваться. А что там еще про жертву?

— Что-то мне подсказывает, что я коллегу встретил? Вы, видимо, педагог?

— Нет, это моя мама учительница, а Стася — журналистка. Раньше мама тоже была журналистка, а теперь еще и в школе работает.