Чарлз Р. Крейн и его сын Ричард были у нас на неофициальном обеде. Присутствовали также Бюлов, адмирал Шпиндлер, бывший командующий военно-морскими силами и автор трехтомной истории боевых действий германского флота в мировой войне, и еще трое или четверо гостей. Я пригласил также кронпринца, генерала Геринга, министра просвещения Руста, посла Надольного14 и бывшего министра фон Кюльмана15, но все они, самым серьезным образом ссылаясь на смехотворные предлоги, отказались приехать. Мне известно, что кронпринц хотел бы приехать, но он с 30 июня находится под правительственным надзором. Геринг руководил ликвидацией противников гитлеровского режима в ту неделю, когда было убито более семидесяти пяти человек, и, к моему облегчению, не явился. Не знаю, что бы я делал, если бы он пришел. Посол Надольный, снятый со своего поста в Москве за то, что он добивался заключения торгового договора между Германией и Россией, из осторожности уехал за границу. Руст даже не ответил на мое приглашение, а Кюльман сейчас на юге Германии. Крейны прекрасно поняли, почему всех этих людей нет, хотя они и не осуждали открыто жестокость и бесчеловечность недавних событий.

Как только мы сели за стол, раздался телефонный звонок. Я взял трубку и узнал, что фоторепортер из «Нью-Йорк таймс», который фотографировал наш дом и всю нашу семью, арестован на том основании, что номер его машины случайно совпал с номером автомобиля, который видели возле дома генерала Шлейхера перед тем, как он был убит. Позвонив генеральному консулу, я попросил его связаться с полицейскими властями и добиться освобождения американского служащего (хотя по национальности он немец), если его преступление не доказано и ему не предъявлено никакого конкретного обвинения. Консул Гейст сразу взялся за дело. Вскоре Гейст и Бэрчелл из «Таймса» зашли сообщить, что фоторепортер освобожден. Когда подобные происшествия случаются то и дело, пусть даже не с американцами, атмосфера накаляется. Однако обед прошел хорошо; Крейн-старший был очень оживлен и весь вечер болтал без умолку.

На этой неделе произошел любопытный случай. Узнав, что вице-канцлер Папен освобожден из-под ареста, я 4 июля послал ему коротенькую записку с наилучшими пожеланиями, предлагая навестить его, если он сочтет это удобным. Записка была вложена в конверт со штампом посольства и отправлена с курьером. По ошибке курьер оставил ее в канцелярии вице-канцлера. 5 июля ко мне зашел сын Папена, и я спросил, получил ли его отец мое письмо. Он сказал, что нет. Тогда я послал курьера к человеку, который принял пакет, справиться, что с ним сталось. Он сослался на полицейского офицера, сидевшего в комнате, из которой была убрана вся канцелярская мебель. Полицейский сказал, что письмо передано в тайную полицию (обычный нацистский прием). Это уже второй случай, когда мои письма негласно просматриваются, прежде чем поступают по назначению.

Суббота, 7 июля. До полудня я работал у себя в кабинете. В четыре часа мы поехали к профессору Эриху Марксу, моему старому лейпцигскому учителю, пили чай и пробыли у него около часа. Профессор и его сын, офицер рейхсвера, очень опечалены и встревожены. Старший сын Маркса несколько лет назад был личным секретарем генерала Шлейхера, и вся семья очень рада, что он избежал опасности. 6 июля они получили письмо, составленное в очень осторожных выражениях, но дававшее понять, что их старшему сыну, ныне высшему офицеру рейхсвера в Мюнстере, ничто не угрожает.

Воскресенье, 8 июля. Я получил телеграмму от государственного секретаря Хэлла с просьбой повидать германских руководителей и еще раз попытаться повлиять на их позицию относительно уплаты долгов. Широкая публика в Соединенных Штатах не понимает сложности долговой проблемы, и государственный секретарь принужден, как и прежде, нажимать на берлинское министерство иностранных дел. Завтра я должен снова ехать в министерство и выяснить, можно ли чего-нибудь добиться. Я не вижу иного выхода, кроме честного, открытого моратория.

Сегодня произошел любопытный случай, служащий прекрасной иллюстрацией наивности немцев в международных делах. Фонд Карла Шурца, финансируемый правительством, устроил обед в Клубе автомобилистов. Я согласился быть на первой части приема. Тогда директор Фонда спросил, не скажу ли я после обеда несколько слов о Гинденбурге, если он в начале своего выступления будет говорить о президенте Рузвельте. В настоящее время речь нацистского главаря о Рузвельте была бы крайне нежелательна, а уж моя ответная речь о Гинденбурге, после того как он одобрил убийства, совершенные в последние дни, вызвала бы в США бурю возмущения. Я отказался выступить и во избежание возможных неприятностей отклонил также приглашение на обед.

В таких делах даже лучшие из немцев часто заблуждаются. Вся Германия охвачена напряжением. Почти весь внешний мир настроен к ней враждебно. Сейчас на этом обеде присутствуют пятьдесят американских гостей. Все они нервничают; некоторые из них говорили мне сегодня, что они просили ничего не сообщать в печати об этом приеме, так как боятся, что в Америке это будет неправильно понято. Мне кажется, ни в одной стране психология людей не извращена так сильно, как в нынешней Германии. В 1928 году французы казались мне такими же «сумасшедшими».

Мой долг – способствовать упрочению мира и улучшению международных отношений. Но я не вижу, что можно сделать, пока страной правят Гитлер, Геринг и Геббельс. Я еще не слышал и не читал о людях, более неподходящих для таких высоких постов. Может быть, мне следует подать в отставку?

Понедельник, 9 июля. Сегодня утром я узнал, что профессор Морсбах, который пригласил американских преподавателей и студентов совершить месячную туристическую поездку по Германии (он руководил обществами по обмену студентами), арестован и жизнь его в опасности. Оказывается, он – знакомый или даже друг Рема, начальника штаба войск СА, который 30 июня был убит в Висзее близ Мюнхена. Американцы, приехавшие по приглашению комитета Фонда Карла Шурца, изумлены арестом профессора без всяких доказательств его виновности и притом как раз в день их приезда. Они спрашивают, не могу ли я чем-нибудь помочь ему. Поскольку Морсбах немецкий подданный, я не имею ни возможности, ни права вмешиваться. Однако обстоятельства дела побудили меня позвонить Гейсту – временному генеральному консулу – и уполномочить его навести справки, а результаты сообщить приехавшим американцам.

Среда, 11 июля. Мистер Гейст сообщил, что профессор Морсбах содержится в концентрационном лагере вблизи Виттенберга. Он острижен наголо; на нем грубая одежда, как на батраке, а на груди – большая буква Л (начальная буква названия лагеря – Ландсберг); со времени ареста ему не позволяют бриться. В лагере находятся триста немецких рабочих, подвергнутых стерилизации. Когда Гейст в присутствии полицейских чиновников, которые привезли его в этот далекий лагерь, прощался с Морсбахом, арестованный профессор сказал: «Прошу вас передать привет и благодарность американскому послу». Гейст говорит, что на лицах у всех было написано сильное удивление.

Четверг, 12 июля. У нас в гостях было сорок американцев, приглашенных в Германию Фондом Карла Шурца. Это интересные и незаурядные люди. Многие с благодарностью говорили о внимательности и любезности германских представителей, которые показали им Берлин и древний Потсдам, но все в один голос заявили: «Как ни странно, мы нигде не слышали ни о недавних насилиях, ни о настроениях в Германии. Люди не осмеливаются рта раскрыть, а газеты не приводят никаких фактов».