– Ловко, – заметил Бабушкин. – «Нечестный человек». Это так у нас теперь выражаются милиционеры, а не представители комитета солдатских матерей. Браво. Но вас не смутило, что портрет на карточках один, а фамилии разные?

Тут майор понес уже полную чушь. Он стал объяснять следователю и начальнику отдела по борьбе с бандитизмом, что, подписывая, на портреты он не обращал внимания.

– Он был у вас, – глядя в бегающие глаза майора, констатировал Метлицкий.

– Да если бы это был он, так я бы…

– Он был здесь сегодня! – крикнул Рома. – Бабушкин, немедленно идите в кабинет изготовителей документов! А мы тут, два майора, пока поскучаем…

Выскочив из кабинета майора, Бабушкин боялся только одного – не успеть.

И он не успел. Дверь делопроизводителей была заперта, но из замочной скважины, к которой следователь пытался прильнуть взглядом, удивительно похоже пахло горелой бумагой. Совершенно несвойственный запах для помещений, где запрещено курение и разведение открытого огня.

– В очередь встаньте, совесть иметь нужно, я здесь с утра стою, – услышал он сзади голоса.

И тогда ожидающие своей очереди граждане с изумлением увидели, как солидный мужчина отошел к стене, а затем с разбегу бросился на обитую дерматином дверь.

– И правильно! – поддержал его хор мужиков за спиной, когда он ввалился в кабинет.

У окна стояла симпатичная девушка с криминальным взглядом и держала над хрустальной пепельницей пылающий паспорт. При появлении Бабушкина она вздрогнула, и паспорт выпал из ее рук. Вернее не паспорт, а то, что от него еще осталось.

– Дай-ка мне подержать, крошка, – попросил Бабушкин и подобрал со столешницы обуглившийся документ. – А теперь – за мной…

…Из кабинета вышли в коридор двое – мужчина и девушка. Со стороны казалось, что папа поймал нашкодившую дочь за курением и теперь ведет ее к маме разбираться.

При виде красного как рак начальника, девушка заплакала и села на стул. Страдания ее были столь велики, как будто она не распоряжение выполняла, а действовала по собственной инициативе. Ей – что? – ей говорят – жги и затирай следы, она жжет и затирает. Но вот ведь как все плохо обернулось… А он обещал квартиру и жить вместе. Вот только с женой разведется.

Метлицкий осмотрел уцелевший фрагмент паспорта. Прочесть можно было только: «…ОРТ». Подняв на майора тяжелый взгляд, он коротко бросил:

– Его новая фамилия? Биографические данные? Место регистрации?

– Деснин… Деснин Максим Юльевич.

Маша видела, как он переходит дорогу, и по выражению его лица пыталась понять, как обстоят дела. Явиться в учреждение правоохранительных органов, находясь в розыске, и качать там права – на такое был способен только Мартынов. Она восхищалась им и боялась за него, и вот сейчас, когда он неторопливо вошел в кафе и подошел к столику, она вынуждена была признаться себе, что все еще не знает этого человека. С таким выражением лица, как у него, можно следовать и на трон, и на плаху.

– Маша, мой телефон у тебя?

Если это было главной проблемой сейчас, то она готова была расплакаться от счастья.

– Ты мне его не давал.

В глазах его неожиданно сверкнул страх. Это было что-то новое. Наклонившись над столиком, девушка вопросительно изогнула брови – ее в большей степени волновал разговор с работниками паспортного стола, а не пропажа телефона.

– Я его потерял. – И только сейчас, когда появилась возможность ощупать себя, не вызывая удивления посторонних – в кафе можно выворачивать карманы, в паспортном столе это выглядело бы странно, он стянул куртку и стал мять ее в руках. – Где же я потерял телефон? Когда я в последний раз звонил? Ах да, мы сверяли номера… Значит, он остался в какой-то из машин – чего мне очень хотелось бы в такой ситуации, либо… Либо я обронил его в доме Холода, Маша. И это… Она впервые видела его растерянным до такой степени.

– Послушай, ты решал и более сложные задачи, – попробовала она успокоить его. – Ну, что такое телефон? Ну, найдут, предположим… Вычислят, что телефон принадлежит Деснину, что звонил он Деснину…

– Иногда женщине просто нужно дать выговориться, – заметил Мартынов, бросая на тарелку рядом с недопитым Машей чаем купюру. – Сколько у них времени, чтобы понять, что Деснин – это я? В худшем для нас случае – полчаса, в лучшем они не поймут ничего. Я знаю только одного сыскаря, способного потрепать мне нервы. Если по нашим следам идет он, то нам нужно убираться отсюда как можно быстрее.

– Ты говоришь о Метлицком?

– Я думаю, что без его конторы тут не обойдется. Но второй раз он не будет ко мне столь благосклонен. – Андрей встал, натягивая куртку. – Маша, я хотел поговорить…

– Я еду с тобой, – поняв о чем он, отрезала она. – Куда бы ты ни ехал. Но если ты скажешь мне, что сожалеешь о знакомстве со мной, тогда, конечно, ты можешь попытаться убедить меня в том, что мне нужно пойти к Метлицкому и все ему рассказать. Ты ведь об этом хотел со мной поговорить? Как же тогда быть вместе в беде и радости? Ты не думал об этом, когда входил в загс, верно? А следовало бы.

Мартынов рассмеялся. Об этом он действительно не задумывался.

– У нас сорок минут, чтобы добраться до аэропорта, – сказал он, взяв Машу за руку и посмотрев на ее часы. – И будем молить бога, чтобы регистрация рейса до Ганновера уже началась. С билетами проблем не будет, я уверен.

– Ганновер?

– Из Новосибирска в Нью-Йорк самолеты не летают. И потом, я не смогу сейчас воспользоваться счетами. Половину моих средств Холод перевел в Россию, половина по-прежнему в банках на Каймановых островах. И здесь, и там я могу воспользоваться известным тебе приемом с дактокартой, но, согласись, что лучше с отпечатками Мартынова появиться в Ганновере, чем в Новосибирском филиале Внешторгбанка.

Всю дорогу Мартынов что-то бормотал, и Маша отмечала в его поведении нечто, незнакомое ей ранее. Когда они только-только познакомились, это был неразговорчивый мужчина с железной хваткой и взглядом хищника. Конечно, не хищнические повадки притягивали ее к нему. В нем чувствовалась личность, понять которую захотела бы, наверное, любая. Этот мужчина, повадками напоминающий киборга, мог испытывать и любовь, и страсть. Но сейчас, видимо по той причине, что марш сквозь строй он совершал уже не в одиночку, оболочка его души стала местами рваться, обнажая Мартынова нового, Мартынова настоящего.

Во взгляде его читался страх, но не животный, способный внушить отвращение, а человеческий, раскрывающий всю глубину его души. Мартынов не страшился опасности, но постоянно о ней думал, потому что ни на миг не забывал о Маше. Она была уверена в том, что имей Мартынов возможность действовать в одиночку, этот страх обязательно исчез бы, уступая место рефлексам, нажитым в неволе.