мадам Иоланда прибыла в хорошем… чрезвычайно хорошем настроении! И с душой лёгкой, каковая бывает у всякого, кто подвёл, наконец, черту под долговременным делом, отправился к дофину, едва отряхнув дорожную пыль.

* * *

Шарль наконец прокашлялся и с отвращением посмотрел на Ла Тремуя. Свидетели унижения всегда виновны, даже если ничего предосудительного не сделали. Ну, а если за ними ещё и водятся грешки – тут уж пощады не жди!

– Что за письмо от Филиппа Бургундского вы получили несколько дней назад? – ледяным тоном спросил Шарль, пытаясь сдержать рвущееся наружу бешенство. Но тут же снова сорвался на крик, заметив, как вопросительно изогнулись брови его министра. – И не смейте мне лгать, сударь!!! Хватит! Я устал от того, что все вокруг только лгут и лгут!!!

Ла Тремую не составило труда изобразить замешательство и даже подпустить в голос немного дрожи.

– Лгать?!… О, Боже… я никогда бы себе не позволил… Но откуда вы узнали, сир? То есть, я не то, чтобы скрывал, просто не думал… Его светлость присылал мне странные предупреждения… Я не думал, что это серьёзно, иначе сразу поставил бы вас в известность… В этом письме он упрекает меня в бездействии, больше ничего…

– Покажите письмо.

Ла Тремуй торопливо полез за нагрудник. Шарль вырвал лист у него из рук и забегал глазами по строчкам.

– Ничего не понимаю, – забормотал он, спустя некоторое время. – Что Филипп имеет в виду? О чём он предупреждал вас?

Он поднял на министра глаза, больные от бесконечных раздумий, и потряс письмом.

– Я получу объяснения, или нет?

– О, сир, уверяю вас, нет никаких причин для беспокойства.

Теперь Ла Тремуй говорил уверенно, не запинаясь.

– Герцог Филипп страстно желает возобновления мирных переговоров и надеется в этом вопросе на моё ходатайство перед вами. Отсюда и переписка, и доверительность. Да, да, сейчас я всё разъясню… В самом начале нашего похода от него было получено письмо, в котором сообщалось о заговоре среди близких вам военачальников, но я счел это простой уловкой…

– Герцог пишет, что были подтверждения!

– Я ничего не заметил, сир. В какой-то момент, после приезда герцога де Ришемона мне тоже показалось, что зреет некое недовольство, но, внимательно наблюдая, за всем во время похода я не увидел ничего предосудительного, хотя, как вы понимаете, мой взгляд был достаточно пристрастным, учитывая наши с герцогом Артюром разногласия.

Шарль задумчиво посмотрел на окно.

– Предосудительность, недовольство… – пробормотал он. – Как вы, однако, осторожны в словах, Ла Тремуй. Заговоры не тщеславны, они никогда не выпячиваются наружу. Смотри не смотри – тут действовать надо…

– Но, что я мог сделать? – вкрадчиво спросил Ла Тремуй. – И против кого мне было действовать? Да, ходили разговоры о том, что наша Дева отважнее некоторых принцев, но я даже мысли не допускал, что имели в виду ваше величество. К тому же, по моему разумению, заговор предполагает свержение одного государя и воцарение другого. Но не могут же наши принцы всерьёз желать трон для… Простите меня, сир, это так смешно! Для крестьянки!

Шарль нервно дёрнулся. Взор его помутнел.

– А вы слышали, что говорит этот монах из Труа? О том, что Жанна уже является помазанницей Божьей!

Ла Тремуй сделал вид, что напуган.

– Неужели вы думаете, что его кто-то подучил?!

Шарль отступил от министра на шаг.

– Вот теперь я об этом и подумал.

Он ещё немного постоял в задумчивости.

– Матушка уже приехала?

– Да, сир. Я сам встречал кортеж, потому что мадам Катрин…

Не дослушав, дофин отбросил письмо и выскочил вон.

По лицу Ла Тремуя поползла довольная улыбка.

* * *

– Я… желаю… поговорить с вами… наедине… герцогиня… Велите фрейлинам сейчас же уйти! А Танги пускай останется – он всё-равно, что ваша тень!

Как ни была удивлена мадам Иоланда, она всё же сочла возможным улыбнуться, и пока её фрейлины, до этого разбиравшие сундуки в спальных покоях, торопливо выходили, ласково проговорила:

– Как любезно, Шарль, что вы пришли сами. Я как раз собиралась пойти и обнять вас. Мы в Реймсе! Разве это не прекрасно?

Хмурым взглядом дофин проследил за тем, как последняя из фрейлин исчезла за дверью, и, не переводя взора на Танги и герцогиню, приказал.

– Коронация должна произойти завтра, даже если не всё ещё будет готово.

* * *

– Прошу вас, падре, ещё раз поговорить с отцом Ричардом и мадам Катрин. То, что они говорят обо мне, почти преступно!

Жанна сидела в своих покоях бледная и уставшая. Перед ней на досках, уложенных на козлы наподобие стола, была свалена целая груда прошений, поданных на улице. И, заглянув, сначала в одно, затем в другое, девушка пришла в ужас. Люди больше не ждали чудес и спасения – они обращались к Жанне, как к правительнице, с мелкими бытовыми нуждами, с просьбами разрешить спор, покарать или помиловать11, освободить от налогов, приказать выдать патент… Она не была готова ни к чему подобному и совершенно терялась – не знала, как себя вести, как выбраться из этого моря, обрушившейся на неё всенародной любви, которая требовала и требовала: «Ты Божья посланница! Ты можешь всё!».

– Пусть мадам Катрин возвращается в Ла Рошель, к семье. Ей больше пристало заботиться о муже и о детях.

Отец Пескераль, с пониманием, улыбнулся.

– Я говорил ей, Жанна. Но они с отцом Ричардом любят тебя и превозносят от чистого сердца, поверь! Так дети любят своих матерей, давших им жизнь, и для них нет никого выше и значимей.

– Пусть они полюбят своего короля.

Этот разговор вёлся уже не в первый раз. Жанна и сама чувствовала, что Катрин Ла Рошель и монах из Труа говорят что-то не то, а тут ещё и Клод стала проявлять беспокойство. Но отец Паскераль, кажется, искренне считал, что вреда никакого нет, и разговоры о «помазаннице» даже здесь, в Реймсе, не будут звучать двусмысленно. Точно так же, как никого не оскорбят призывы мадам Катрин нести Деве все ценности, какие только есть. «Она же не говорит, что это дары для тебя, Жанна! А то, что ты хочешь заплатить своим солдатам больше, чем им платили до сих пор, лишь усилит любовь и боевой дух воинства».

Но Жанна тревожилась больше и больше. Сегодня в толпе она заметила людей, тянущих ей жалкие серебряные подносы и кубки – видимо единственные ценности, которые удалось сохранить. Она спросила, зачем это, и в ответ услышала: «Раз наша Дева так желает, мы отдадим последнее, лишь бы Господь