не разгневался». Жанна велела им унести всё обратно, но не могла поручиться за то, что эти горожане тайком не передали свои сокровища кому-то ещё из её окружения.

ОНИ БОЯЛИСЬ БОЖЬЕГО ГНЕВА!

– Я уже не прошу, падре, я приказываю – все разговоры, вроде тех, что вели отец Ричард и Катрин Ла Рошель, должны прекратиться! Не будут слушать, пригрозите наказанием. Не послушают и тогда – наказывайте, гоните вон! Но больше никаких подношений, никакого страха, ни передо мной, ни перед Господом! Вы передали дофину прошение о том, чтобы мадам Катрин нашли место в каком-нибудь монастыре, а отцу Ричарду в аббатстве?

– Да, конечно. Можно сказать, лично в руки.

Светлая душа отца Паскераля пребывала в умиротворённой эйфории ото всего происходящего. Сейчас он любил, кажется, весь белый свет и больше всего эту девочку, такую чистую и бескорыстную в делах и помыслах.

– Кому же вы передали прошение, падре?

– Господину де Ла Тремуй, Жанна. Он был очень растроган твоей заботой…

Реймс

(17 июля 1429 года)

В годы становления христианства, когда любой, геройски пропагандирующий святые тексты и какие-никакие обряды, имел все шансы сам стать впоследствии святым, некий Ремигий, архиепископ во франкском городе Реймсе, взялся крестить майорда тех же франков – некоего Хлодвига. Важность события была, судя по всему, даже тогда очевидной настолько, что с небес спустился голубь, неся в клюве стеклянный сосуд со священным маслом. В результате, Ремигий использовал свой шанс и стал святым, Хлодвиг остался в Истории первым королём, получившим помазание, а оба они положили начало целому обряду, который, для каждого последующего короля, затмил по важности даже мессу. Обряду, несущему в своей основе нечто большее, чем простое возложение золотого обруча на голову, получившую право его носить.

Символ. Своеобразное рукопожатие, которым обменивалась власть церковная с властью аристократической, скрепляя это рукопожатие золотым кольцом короны на человеке, который здесь же, на коронации, приносил клятвы защищать святую католическую веру и королевство, вверенное ему Богом, согласно юстиции предков.

Не случайно перед началом церемонии, или, точнее, самым её началом, было вручение коронуемому шпор и меча, а следом за этим – религиозных символов: кольца и скипетра. И только потом, короны.

Всю церемонию, со дня коронации Хлодвига, проводил архиепископ Реймса. Ему прислуживали епископы подчинённых диоцезов, в том числе и епископ Лангрский, и Бовесский, и канонники капитула Реймского кафедрального собора. Каждому духовному лицу в этом обряде отводилась своя, особенная роль, расписанная в протоколе, составленном когда-то для коронации Филиппа Длинного, как документ, узаконивший стихийно сложившиеся действия.

Так, архиепископ коронует и совершает помазание; епископ Ланский подносит святую мирницу с елеем; епископ Лангрский держит скипетр; епископ Шалонский – кольцо; епископ Нуайонский – королевскую перевязь, а епископ Бовесский сначала демонстрирует собравшимся в соборе, а затем подносит для возложения на царственные плечи табар – королевскую мантию.

Вместе с тем, при совершении обряда обязательно должны присутствовать и шесть светских пэров, которых представляли самые крупные вассалы Франции. По протоколу, в момент вручения королю рыцарских доспехов, герцог Бургундский должен был подносить корону, герцог Нормандии – первое геральдическое знамя, герцог Гиени – второе, граф Тулузский – шпоры, граф Шампаньский – боевой штандарт, а граф Фландрии передавал архиепископу для вручения королю королевский меч – легендарный Жуаёз Карла Великого.

В дни мира Гиеньского герцога представлял обычно король Англии, но поскольку сейчас не могло идти даже речи ни о его присутствии, ни о присутствии регента от имени малолетнего короля, эту роль должен был выполнить один из принцев крови, которым стал наиболее подходящий по статусу Луи де Бурбон. Его брата Шарля дофин назначил «лейтенантом»12 герцога Нормандии. И дальше из принцев, наиболее близких королю по крови, оставались только Алансон, Артюр де Ришемон, маршал д'Альбре и Рене Анжуйский, который год назад открыто разорвал все отношения с Бэдфордом. Казалось бы, чего уж больше? Шесть нужных пэров – шесть принцев и все успели приехать. Однако, когда мадам Иоланда заикнулась о том, чтобы коронационный меч подавал герцог де Ришемон, ответом ей был нервный выкрик:

– Нет! Он всё ещё в опале! Пускай подаёт д'Альбре! А шестым пэром назначьте де Гокура!

Все присутствующие при обсуждении церемонии, так скоропалительно назначенной, недоумённо переглянулись. Такого они не ожидали. Уж если обходить протокол, то подобную честь уместнее было бы оказать Жанне! Дю Шастель даже открыл было рот, чтобы возразить – господин де Гокур, человек несомненно достойный, но принцем не являлся, а его военные заслуги и слава, как бы ни были велики, всё же уступают заслугам и славе Девы – однако, мадам Иоланда сделала едва заметный жест, призывая его к молчанию.

– Как будет угодно вашему величеству, – сказала она, пожалуй, слишком смиренно.

И Шарль невольно съёжился.

Заговор, заговор… Он мерещился повсюду, в любом действии, в каждом слове и взгляде. И матушкино смирение на фоне этого тайного, затеваемого против него, тоже выглядело подозрительным и пугающим.

– Да, мне так угодно, – пробормотал он. – А ещё мне угодно, чтобы удвоили охрану у дворца То13.

– Господин дю Шастель, распорядитесь, чтобы охрану удвоили, – эхом отозвался голос мадам Иоланды.

Она даже не спросила «зачем?».

В голове у Шарля всё смешалось. Страх словно рассёк его надвое – одна половина ещё цеплялась за здравый смысл и готова была признать любые подозрения беспочвенными и даже глупыми. Но другая, словно воспалившаяся рана, пульсировала всеми страхами, обидами, недоверием, которые скопились за целую жизнь, а теперь, на пороге главного события этой жизни, восстали, особенно злобные из-за того, что несколько счастливых лет их всё-таки не замечали. Разорванная душа не давала покоя, и Шарль почти мечтал о том моменте, когда его отведут в архиепископские покои, где он сможет остаться один.

– Пэром будет де Гокур, – упрямо проговорил он. – Если Рене Анжуйский прибыл, его и Алансона произвести в рыцари до коронации. Ришемон может присутствовать в соборе, но я хочу, чтобы за ним смотрели… И на этом всё, господа – мне пора заняться своей душой.

Дофин приложил горячие пальцы ко лбу.

Было рискованно так откровенно признавать свой страх перед Бретонцем и бесить его отказом в пэрстве, но вложить ему в руки коронационный меч было ещё рискованнее. При слове «заговор», имя Ришемона приходило на ум первым. Его бы следовало взять под арест, но не было оснований. Поэтому лучше держать на расстоянии – за спинами тех, кто так же могущественен, но благодеяниями не обойдён… Даже если Ришемон поднимет свои знамёна, Алансон, в руках которого всё ещё находилась