Из комнаты, сквозь мрак коридорчика, донесся невнятный вопль, воспринятый Марком как разрешение войти. Он перешагнул коридор, едва не сбив плечом полушубок, видимо, проведший здесь все лето, и оказался в квадратной комнатке. Напротив, прямо на полу, навалившись спиной на батарею, сидел Ермолаев с толстенным томом на коленях. Марк остановился, пораженный, – это была любимая поза его отца.

Рядом стояли почти пустая литровая пластиковая бутыль с пивом и граненый стакан – такой Марк видел в школьной столовой. Потом он с удивлением вспоминал, что все эти мелочи, даже ржавые подтеки на батарее и оборванные петли багровых штор, бросились ему в глаза прежде, чем заплаканное лицо Никиты.

Громко, влажно всхлипнув, Ермолаев отерся краем рубахи и жалобно произнес, обращаясь к Марку:

– Черт, до чего жалко, ты не представляешь!

– Кого? – осторожно спросил Марк, оставаясь на пороге комнаты.

– Да Скотта! С таким трудом притащиться на Южный полюс и опоздать на каких-то тридцать три дня! Вдумайся – тридцать три дня… Что за число! И погиб на обратном пути. Но это как раз уже не удивительно. Он умер еще там, когда понял, что все было напрасно. Какой мужик, бог ты мой!

– Это вы о нем читали?

Никита захлопнул книгу, и Марк сразу же узнал яркую обложку.

– Географическая энциклопедия. Мать попросила купить в подарок племяннице. Решил полистать, называется… Пива хочешь?

– Нет, спасибо, – отказался Марк, брезгливо разглядывая мутную жидкость на дне бутыли. – Это вы в одиночку все выпили?

Никита с удивлением поглядел вниз и озадаченно признался:

– В самом деле все выпил… До чего Скотта жалко! Какой был мужик…

«Что же в нем такого? – не слушая, думал Марк, разглядывая некрасивое раскрасневшееся лицо Ермолаева. – Такого особенного, что не позволило Кате забыть его спустя столько лет? Мой отец был талантлив, красив, неподражаем, и мать будет помнить о нем вечно… Но Ермолаев… Неужели он чем-то похож на моего отца?»

Ему вдруг вспомнился вчерашний сон, напомнивший о том, что Марку не суждено заботиться о старом отце. А кто будет опекать Ермолаева, когда тот состарится? Почему он не удержал Катю? Сейчас у них мог бы быть сын…

– Я заходил в университет, – поспешно отгоняя неуместные мысли, сказал Марк. – Вахтер дал мне ваш адрес. Мы договаривались, что я принесу рукопись. Вы вообще меня помните?

– Обалдел, что ли? – обиделся Ермолаев. – Конечно, я тебя помню. У тебя еще имя такое…

Он защелкал пальцами, старательно припоминая.

– Марк.

– Да, точно! Я и думаю, как кого-то из великих американцев… Джон? Теодор? Генри? Но это было бы уже чересчур. А Марк – это нормально, нейтральненько.

«Да он издевается надо мной! – вскипел Марк и впился глазами в длинное лицо, выражавшее только желание окунуться в сон. – Что я вообще здесь делаю? Абсурд какой-то…»

– Ты стихи принес? – неожиданно строго спросил Ермолаев и допил пиво. – Ух, крепкое… Садись, читай. На это, – он щелкнул ногтем по стакану, – не обращай внимания. Я сейчас в самом пригодном для стихов состоянии. Чтобы слушать, я имею в виду. Писать – никогда! Огромный грех, тяжкий. Работать надо только на трезвую голову. Поэту, я имею в виду. Какой-нибудь коммерсантишка, может, по пьяни и выгоднее сделку заключит. Но поэт! Есенин, кстати, только трезвым работал, а разве мало написал? Да ты читать-то будешь или нет? Я сейчас глазами не могу, а послушать… Ну давай же!

Марк вытащил папку с рукописью и медленно распутал завязки. Впервые у него дрожали руки, и это было тем более странно, что в школе он имел славу Невозмутимого. Ни один из экзаменов не вызывал у него трепета, даже по предметам, которые Марк откровенно не любил. А таких было большинство.

– Ну! – насмешливо бросил Ермолаев. – Может, тебе валерьянки дать? Ты что, в литинститут поступаешь?

– А вы там учились? – с надеждой подхватил Марк, выпуская завязки.

– Я? Если бы… Наш филфак и то не окончил.

– Почему?

– Значит так, или читаешь, или катись отсюда! – В голосе Ермолаева зазвучал металл, и Марк судорожно схватился за папку.

Читал он плохо – не по-актерски и не так, как это делают поэты. Гладкое чтение среднего ученика. Изредка он вскидывал глаза, но Ермолаев слушал, опустив голову, и невозможно было угадать, производят ли стихи на него хоть какое-нибудь впечатление.

Когда Марк закончил, сложил листы стопкой и, пытаясь привлечь внимание, постучал ими о папку, ровняя края, Никита вдруг вскинулся и пристально, трезво посмотрел на него из-под набрякших век.

«Он догадался! – ужаснулся Марк и едва не рассыпал листы. – Конечно же, любому ясно, что я не способен написать такие стихи».

Сгорбившись, он принялся старательно упаковывать рукопись, а Ермолаев все молчал, и это молчание вливалось Марку в душу расплавленной магмой еще не возбудившегося вулкана.

«Выгнал бы, и все, скотина! – с тоской подумал Марк. – Так нет же, будет мучить своим идиотским молчанием, пока я дуба не дам…»

Но тут Никита откинул голову на тощие ребра батареи, закрыл глаза, и у Марка больно ёкнуло сердце: так любил делать отец, когда ему хотелось подумать. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Марк подался вперед, но в этот момент Ермолаев заговорил, по-прежнему не открывая глаз, и мальчик замер в полунаклоне.

– Ну ты даешь, старик, – сказал Никита и добавил тем же серьезным тоном: – Знаешь, за это мы просто обязаны выпить. Давно мне чужие стихи не доставляли такого удовольствия.

Преодолевая притяжение пола, Ермолаев поднялся, цепляясь за изъеденный пятнами ржавчины стояк, и нетвердым шагом удалился в коридорчик, служивший одновременно и кухней.

«Да ведь ему понравилось! – наконец осознал Марк и, выпучив глаза, хлопнул себя по колену. – Он ведь поверил, что это я написал! И ему понравилось… Определенно понравилось, раз он сказал мне “старик”. О черт!»

Воодушевленный успешным началом, Марк огляделся и решил, что эта комната не настолько уж убога, как ему показалось. В стены вжимались самодельные стеллажи с книгами, между которыми то тут, то там возникали занятные коряги и необработанные минералы, названий которых Марк не помнил. Хотя должен был знать…

Огромная пятнистая ракушка, издали похожая на подстриженного ежика, лежала прямо на письменном столе, и это наводило на мысль, что Ермолаев каким-то образом использует ее в работе. На стеллажах обнаружилось еще несколько раковин, и Марк решил: это уже перебор. Прямо к обоям были пришпилены рисунки, сделанные тушью на простых альбомных листах. Подпись художника разобрать не удалось, зато явственно проступала его неутоленная страсть к Дали.

«Ермолаеву это нравится. Ему должно нравиться все сумасшедшее». –