– Держи! – говорил Иван, возвращая Оле серьёзного, более или менее опрятного Макса.

Бывало и так, что веселье не шло, тогда задумчивый Макс заводил разговор о делах семейных. Например, о мамином друге Володе. Со слов Макса можно было предположить, что Володя – скала, которая день и ночь стоит на ветру, дымя и думая. Оценить эту скалу однозначно нельзя, но можно пока что понаблюдать за нею. Иван видел, как мужественно Макс готовит себя к большим переменам, но сам не верил в них. Прежде всего, потому, что знал – у Оли нет никакого решения. Выражение её лица менялось, как русская погода, и ясные дни были редки.

Тем временем прошли остатки морозов, побывал и уплыл циклон, установились мягкие, светлые деньки. Февральские восемь утра, благодаря высокой светоносности воздуха, напоминали Ивану июнь. Летние тени легли на дома, по розовому снежку гуляли ободрённые вороны. И каждый человек в свете масленичной зари шёл, как на праздник, даже если путь его лежал на работу. Кафтан ему, жёлто-красный, дымковский, бублик и леденец!

Хорошо было на улице и хорошо было дома. Субботними и воскресными днями, на первом солнышке, залившем обеденный стол, они с дедушкой продолжали развивать проект реконструкции дачного дома. Удовольствие это уже добралось до мансарды и метило на чердак. Время от времени Ольга Николаевна подсаживалась к ним. Ей хотелось своим присутствием укрепить и взбодрить семейные отношения.

– Ты заметил: папа похудел и всё шутит! – волновалась она о своём отце. – Это ничего?

– Мама, ты просто не знаешь дедушку! – успокаивал её Иван. – Он так живёт. А что похудел – ну а кто в его возрасте не худеет?

Оптимизм Ивана объяснялся просто: надеждой на солнце, на всеобщий расцвет земли. Что тут говорить! До апреля два месяца. А если подумать, к примеру, о Феодосии, где мимоза почти зацвела, то ещё меньше. Уже самый порог, дверь приоткрыта, дует!

Когда Иван оставался один, сквозняк близящейся перемены мучил его. Чем больше весны, – чувствовал он, – тем в глазах темнее. Весна – это салют возможностей, которые он всё равно не сможет использовать, потому что трус и «манная каша». Все до одного близкие люди сказали ему об этом, а он всё сомневался – нужны ли решительные действия или, может, протянет так?

В эти первые сверкающие деньки, попавшись на обманку весны, дедушка вышел постоять на балконе и простудился. Грянул кашель. Зори померкли, скрылась Феодосия. Счастливые привычки зимы – гитара и вышивание, снежные завтраки, прогулки с Максом – всё было забыто. Теперь всей семьёй они сжимались в комок при наступлении ночи и ждали утра, когда придёт доктор.

Тогда-то Иван с щемящим сердцем понял, какая в действительности у него хилая команда. Бравада слетела с мамы. «Помогать оптимизмом» ей стало невмоготу. Она крепко взялась за спицы с клочочком свитера и держалась за них, словно это были перила жизни. Если же спицы по какой-то причине приходилось откладывать, она срочно перехватывалась за локоть сына. Её хватательный рефлекс усиливался к ночи и с приходом врача. Иван жалел маму. Что было с неё взять, раз даже могущественной бабушке болезнь деда оказалась не по плечу. Бабушка устранилась, ушла в глубь своих восьмидесяти лет. То есть, заботы и хлопоты о больном, по-прежнему, были на ней, но дедову ниточку она больше не держала в руках, отдала внуку и на Божью милость. Иван должен был решать сам, везти ли дедушку с его ужасным бронхитом в больницу, или оставить дома. Все остальные, более мелкие выборы тоже совершал он.

Поначалу Иван не заметил своей единоличной ответственности, но однажды такое одиночество навалилось, что он испугался. Хорошо, что в тот час мела метель. Иван приблизился лбом к стеклу и опёрся о тишину и весёлость снега.

«Боже, милостив буди мне грешному», – думал он о себе и обо всех своих. И на этих словах слабенько ему замелькало, что, быть может, природа, устройство мира, свидетельства о Христе – и правда в силах защитить человека?

Днём, придя к дедушке смотреть с ним зимнюю Олимпиаду – единственное, что в те дни пробуждало интерес старика – Иван всё время пытался нащупать в себе эту надежду – цела ли?

Дедушкина болезнь легла перед Иваном, как камень. Время застопорилось. Однако в обход этого камня по-прежнему текли жизненные ручьи. В разгар волнений, насколько можно не вовремя, Ивану позвонил научный руководитель с факультета переквалификации. Ему надо было, чтобы он явился срочно, для обсуждения поездки в Берлин на конференцию. Как выяснилось, у намеченной ранее делегатки вот-вот родится малыш. «И о чём только барышня думала? Не вчера ж это выяснилось!» – переживал руководитель. Разумеется, оговорился он, Иван не самый прилежный студент, но его хороший немецкий пригодится в поездке. Всё-таки немцы частично финансируют их исследования – будет неплохо проявить уважение к их языку, сказав на нём несколько внятных реплик.

«С паршивого студента – хоть шерсти клок», – прочёл его мысль Иван. Велик был соблазн отказаться сходу. Да и не только от конференции. «И всё-таки, – рассудил Иван, – он – человек, существо социальное. Ему следует взять себя в руки, закрыть на час проблемы семьи и трезво обдумать поступившее предложение».

Он оделся тепло, и тем себя оправдав, что всё равно пришлось бы идти в аптеку, отправился на канал.

«Значит так, Берлин… вот-вот родится…» – вхолостую крутил он реплики разговора, пытаясь думать. Но мысль буксовала. К слову «родится» прилип антоним, и он был о дедушке. Тогда Иван черпнул снега и крепко, так что попало за воротник, себя умыл.

После умывания дело пошло веселее. «Может быть, – рассуждал он освобождённо, – само по себе предложение и не плохо. Придётся готовиться. На письменном столе – листы и книги. Милый, никчемный труд! Но такой ли уж милый? Какого рода процесс он поддержит своим участием?»

Каждый год их «факультет переквалификации» выпускал на волю отряд специалистов, обученных расчленять явления современной культуры и писать об этом пространные глупости. Иван вспомнил, как в последнее своё посещение видел в буфете студентку с картиночкой. На картиночке было яйцо с торчащей из него лопоухой человеческой головой, повёрнутой к зрителю затылком. Девица вдумчиво разглядывала голову и строчила в тетрадь.

«И какая тогда, к чёрту, конференция? – подумал Иван. – Разве только поднять на конференции революцию. Выйти с плакатом… Но вряд ли “манная каша” пригодна для революционных дел. Пусть революции поднимают революционеры».

На этом сомнения его оставили. Через белый перелесок, руша чью-то лыжню, Иван срезал путь и пришёл в аптеку. И больше уже не отвлекался на глупости, потому что чувствовал правило – больного родственника нельзя отпускать из мыслей. И он держал дедушку в мыслях не отпуская.

За своё решение Иван в тот же день получил по шапке от мамы. Дедушкина болезнь подкосила её жизнелюбие. Она была раздражена и несчастна.

– Не полетишь? – изумилась она. – И почему же? Ты, может быть, очень занят? Может быть, у тебя блестящий круг общения, творческая работа? – расходилась Ольга Николаевна. – Ты трус и лентяй! Не хотела тебе говорить, но скажу! Встретилась с соседкой. Она мне: а что у вас с сыном? Он как, здоров? А то мы смотрим – всё с бабушкой да с бабушкой. А… внук хороший – ну ясно. – Я чуть не провалилась от стыда! На тебя люди пальцем показывают! А он – «не полечу»! Полетишь! К тебе приехала мать – ты что-нибудь сделал, чтобы адаптировать её в вашем полудиком социуме?