но она теплее и того же цвета, что снег. Надела ее сама, без горничной, натянула плотные valenki à la paysanne из песца, повязала ленты серебристого шиншиллового капора.

Самое трудное — ускользнуть от слуг. В Зимнем дворце они повсюду.

Осторожно выглянула. Никого. Бесшумная в меховой обуви, пробежала длинным коридором до служебной лестницы. Там пришлось спрятаться в темном углу и переждать, пока трое лакеев пронесут из кухни подносы: в этот час Матушка по английскому обыкновению кушала afternoon tea. Этажом ниже понадобилось спрятаться в чуланчик для веников — камер-белейхтер снимал нагар в настенных канделябрах.

У черного выхода на Канавку, что означает Kleiner Kanal, дежурил гвардеец — не прошмыгнешь, поэтому Лотти прошла мимо величественно, будто не было решительно ничего странного в том, что принцессе вздумалось отправиться на прогулку вечером, одной, через подъезд для слуг. «Kak pozchivayesch, golubtschik?», — улыбнулась она солдату. Тот вытянулся в струну. На посту открывать рот не полагалось.

Снаружи, в узкой щели между дворцовыми корпусами, вдоль набережной с воем неслась колкая белая труха. В первый миг Лотти задохнулась. Полюбить эту мерзость невозможно!

Но повернула влево, к Неве, засеменила по скользкой мостовой, подталкиваемая в спину ветром. Через минуту она оказалась на просторе большой набережной, и здесь ветра не было. Мельком оглянулась на освещенные окна Зимнего, встала у перил, оглядела простор. Он лишь угадывался. Повсюду — на льду Невы, в воздухе, на дальнем противоположном берегу был только снег. Мигали огоньки, чернел силуэт крепости Петра и Павла, багровая кайма из факелов обозначала контуры зимней переправы на Wassiljewskij Insel.

— Это и есть Россия, — вслух сказала Лотти. — Огромная снежная страна, в которой горят огоньки и чернеют казематы. Я должна ее полюбить. И начну я со снега.

Она задрала голову, глядя на белые хлопья. Они падали на лицо и щекотали его, будто ласкались. Лотти открыла рот, высунула язык — ему тоже стало щекотно. Она засмеялась.

— Ты похож на белого пса Жеводана, — сказала Лотти снегу. — Тот сначала тоже щерил пасть, а потом стал моим другом. У тебя есть свои недостатки, но ты мне нравишься.

* * *

Утром предстояло справиться с задачей более трудной — полюбить православие. Пришел митрополит с последними наставлениями перед завтрашним миропомазанием. Как перейти в новую веру, если противится душа? Ведь Бога не обманешь.

Русская вера похожа на Зимний дворец. Такая же золоченая, чопорная, давящая. Не приближающая, а отдаляющая Бога. Быть может, дело в преосвященном Серафиме? Очень уж он был параден в своем белом клобуке с алмазным крестом, слишком ярко сверкал его массивный золотой крест, чересчур тяжела и цветиста речь. Лотти редко понимала с первого раза, что говорил наставник. Он и не старался быть понятным. Повторял: «Вере не надобно понимание, на то она и Вера».

— Реките, дщерь моя, отженили ль вы из души своей сомнения? С чистым ли сердцем приготовляетесь вы к завтрашнему таинству? — спросил митрополит.

Голос был скучен, а вопрос задан согласно установленному ритуалу, Лотти понимала это. Но ответила со всей честностью и обстоятельностью — не грузному длиннобородому старику с тусклыми глазами, а Богу.

— Я имела сомнения. Я имела большие сомнения. Отрекаться от своя… от своей веры нехорошо, это предательство, а хуже предательства ничего нет. Но я поняла, что православие не widerspricht… не про-ти-во-речит догматам Лютеровой веры, в которой я родилась. Я не буду предавать моя вера. Это просто другой обряд. Да, у меня чистое сердце, отче. Я готова.

— Хорошо, дщерь моя, — успокоился насторожившийся было преосвященный. — Засим остается лишь известить вас об имени, коим вы будете наречены в православии.

— Известить? Разве я не сама выберу новое имя?

— Господь с вами! — Митрополит перекрестился. — То дело государственное! Его императорское величество обсудил сие с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, они вместе изучили святцы и благоволили наречь вас в память святой равноапостольной Ольги, первою из княгинь воспринявшей христианскую веру.

— Я знаю княгиню Ольгу! — обрадовалась Лотти. — Я много читала о ней в «Истории» Карамзина! Значит, меня будут звать «Ольга Паулевна»? То есть «Ольга Павловна»?

— Нет, ваше высочество. При крещении язычницу Ольгу Киевскую нарекли Еленою, так что имя ваше будет «Елена Павловна», а по свершении бракосочетанного таинства — «великая княгиня Елена Павловна».

М.

ПРИШЕЛ МАРТОК

УРОК ПЛАВАНИЯ

Задохнувшись от возмущения, Марк оттолкнул от себя рукопись. Он вдруг понял, догадался, кто главная героиня рогачовского романа с идиотским названием! Великая княгиня Елена Павловна, которую отец, настоящий отец называл добрым гением русского девятнадцатого века, о которой так много рассказывал двенадцатилетнему Марику перед смертью! Портрет этой женщины, любимой героини отца, с тех пор так и висит в кабинете!

Папа говорил: «Я выйду на пенсию, у меня будет море свободного времени, и мы с тобой станем вместе собирать материал об этой поразительной личности. Ты любишь историю, я люблю светлых людей прошлого и не выношу исторической неблагодарности, а Елену Павловну в России, для которой она так много сделала, совершенно забыли. Как только тебе исполнится шестнадцать и ты получишь паспорт, мы запишем тебя в Ленинку, а год спустя ты станешь студентом и получишь право посещать архивы. Я к тому времени тоже освобожусь. Мы не спеша, любовно, год за годом, месяц за месяцем, по документам, мемуарам, письмам, дневникам, старым газетам восстановим весь жизненный путь девочки, девушки, женщины, «спешившей делать добро». И потом напишем про нее книгу. Два автора: А. Клобуков и М. Клобуков».

Наверняка Рогачов наткнулся на отцовские предварительные записи и почуял, что на этой теме можно поживиться! Украл жену, украл идею, украл даже сына, который теперь не Клобуков, а тоже Рогачов!

Скотина не просто украл книгу, он еще ее и испоганил своими слезодавительными трюками, вставил маму — понятно же, что жена помирающего страдальца списана с нее! Потом наверняка появляется и какой-нибудь противный вьюнош, который мучает «кроткую Лотти» и которого Рогачову нужно ненавидеть — вот он и подбрасывает топлива в свою писательскую душу, обостряя отношения с пасынком.

У Бориса Пильняка есть «Рассказ о том, как создаются рассказы» — про японского писателя, который бесстыдно, по-эксгибиционистски описывает в прозе свою русскую жену, анатомируя ее словно лабораторную мышь. И жена, узнав об этом, в отвращении бросает предателя. «Лиса кицунэ, бог предательства, — писательский бог», — так заканчивается рассказ. Что за подлая профессия!

Нет, не так. Чехов не был подлым, и Лев Толстой не был. Подл Рогачов,