повествования в «Медее и ее детях» очевидным образом стоит греческий и еврейский опыт; в то же время оно окрашено глубоким, пусть не без иронии, пониманием русского крестьянства и вынесенных им ужасных бедствий. Нерассказанная история, которая незримо маячит на заднем плане романа и благодаря которой крымская ойкумена Медеи не превращается в простую крымскую идиллию, – это история крымских татар. Персонажи-татары, появляющиеся в начале романа, не имеют письменного наследия и обречены на историческое молчание и страдания. Их история звучит через Медею и ее племянника Георгия. Весной 1976 года у ее порога появляется Равиль Юсупов, внук возчика, которого Медея знала еще в дореволюционные времена. Сидя на кухне Медеи, Равиль записывает на пленку ее рассказы о старом татарском Крыме с момента депортации 1940-х годов. Равиль активно участвовал в движении за возвращение крымско-татарских земель, которые веками любовно обрабатывались, но были уничтожены советскими колхозниками. Вскоре за Равилем приезжает милиция, и перед арестом он бросает магнитофонную ленту в печь, чтобы не доставлять Медее неприятностей. Медея, в свою очередь, пересказывает эту историю в письме своей давней подруге Елене Степанян, передавая таким образом память о старом Крыме (М, 10–11). Медея пишет:

Он расспрашивал меня о старом татарском Крыме с жадностью, даже вытащил магнитофон и записывал, чтобы мои рассказы могли услышать его узбекские и казахские татары. Я рассказывала ему, что помнила о бывших моих соседях… о Галии, о Мустафе, о дедушке Ахмете-арычнике, который с рассвета до заката чистил здешние арыки, каждую соринку, как из глаза, вытаскивал <…> Рассказала я ему и про то, как в сорок седьмом, в половине августа, пришло повеление вырубить здешние ореховые рощи, татарами посаженные. Как мы ни умоляли, пришли дурни и срубили чудесные деревья, не дав и урожая снять. Так и лежали эти убитые деревья, все ветви в недозрелых плодах, вдоль дороги. А потом пришел приказ их пожечь (M, 10–11).

Несмотря на все бесчинства советских времен, Медея в этом письме бесстрашно сохраняет часть татарской истории. Что важнее, ткань татарской культуры вплетается в сам ландшафт Крыма: Улицкая пишет о садах и виноградниках, возделанных татарами, о сложенном татарами глубоком каменном резервуаре. Кроме того, читателю каждый день напоминают о татарской культуре медные горшки на кухне Медеи, татарская одежда и татарские украшения, а также крепкий дом, в котором живет Медея.

Стареющая Медея, глава большой семьи – носитель и свидетель истории репрессий. В своем завещании она оставляет Равилю старую усадьбу его семьи, где она и ее родственники прожили полвека (М, 72). Хотя Равиль – человек из иного религиозного, расового и культурного мира – может и не говорить от себя лично, его история опосредована слоями многочисленных повествований. Этот прием Улицкой напоминает то, что делает Е. Евтушенко в стихотворении «Бабий Яр» (1961) или А. Рич в «Атласе сложного мира» (An Atlas of the Diffi cult World, 1991)[92]. Хотя все три автора происходят из благополучных семей, им до боли знаком опыт угнетенных, брошенных на произвол судьбы социальных групп, лишенных своего политического голоса. Три автора с большей или меньшей подлинностью транслируют эти голоса. Из них Улицкая, по-видимому, наиболее чувствительна к вопросу подлинности, поскольку ее персонаж, который говорит от лица татар, по-настоящему их знает, понимает и сочувствует им.

Юг во втором романе Улицкой, «Казус Кукоцкого», – это территория недалеко от Одессы, изображенная как пустошь с пляжами, дюнами и дешевыми туристскими пристанищами. Тем не менее русская молодежь эпохи оттепели, наподобие главной героини Тани Кукоцкой, могла сбежать из центра и найти здесь, на пляжах, свое собственное пространство, где можно относительно свободно дышать, вырваться из идеологических пут режима и открыть в себе новые эмоциональные и творческие силы. В поселке с незатейливым названием Курортное Таня встречает ребят из любительского джазового оркестра. Она влюбляется в одного из музыкантов, после чего переезжает с ним в Ленинград и на короткое время становится успешным подпольным ювелиром. Впервые в жизни Таня нашла дело и человека, которого она искренне любит. Она открывает для себя внутреннюю свободу, мечтает об идиллии с детьми, домом, садиком, музыкой, но в конце концов умирает на юге от гепатита в убогой больнице, где заправляют продажные медики[93].

Этот юг – символ Таниной свободы – имеет некоторое сходство с югом, описанным в «Медее и ее детях», хотя он и более варварский. Эти пляжи и дюны – тоже древняя периферия нескольких империй:

Песчаная коса, местами поросшая тростником и полынью, тянулась на много километров, омываемая с одной стороны все тем же вялым морем, а с другой – стоячей водой лимана, вернее, одной из его длинных стариц, при весеннем многоводье соединяющейся с основным руслом, а на большую часть года отрезанной. Весь здешний край удивительным образом напоминал эту небольшую косу: заброшенный, почти безымянный, отрезанный от собственной истории и чуждый настоящему времени. Это была окраина бессарабских степей, площадка древнего мира, истоптанная скифами, гетами, сарматами и прочими безымянными племенами. Некогда окраина Римской империи, теперь пустошь другой, современной империи. Несчастливая, покинутая всеми богами, родина белесого ковыля и мелкой душной пыли… (КК, 359).

В отличие от той картины Крыма, что рисуется в «Медее и ее детях», здесь гораздо отчетливее видны культурная деградация и природное запустение; в отличие от крымской земли, которую обрабатывали татары, эта земля никому не нужна. Таня и ее подруга Коза едут на юг за «природой», и Коза выбирает для отпускного чтения «Казаки» Л. Н. Толстого, созерцательную повесть о «естественном человеке». Но Таня, напротив, видит вокруг себя молдавских и украинских туристов-«дикарей», которые приезжают, разбивают лагерь, оставляют после себя отбросы и двигаются дальше. Как говорит повествовательница, «кем бы они себя ни называли, они были истинными потомками исчезнувшего варварского мира» (КК, 362). Невежественные, невоспитанные туристы, неразвитость культуры, политическая коррупция – это лишь некоторые из видов варварства внутри Советской империи.

Российско-советские отношения между центром и периферией, как их изображает Улицкая, по двум пунктам отличаются от ситуации, описанной Бхабхой в «Местонахождении культуры», и дают меньше надежд, чем последняя. Во-первых, периферия и ее культуры неоднократно подвергаются опустошению и земля приходит в запустение. Во-вторых, центр власти, Москва, ориентирован только на себя. В жизни Медеи советская московская цивилизация отодвинута на задний план другими цивилизациями и их историей. Как при таких фундаментальных различиях парадигма Бхабхи может помочь нам понять отношения России, а затем и Советского Союза с их перифериями? Здесь мы имеем колонизирующий центр, который построил свою современную историю, будучи в значительной