— А вон! — показал Олег на крепкую избу, поставленную «глаголем», то бишь буквой «Г» в плане. — Вроде ничего с виду.

Арбан-у-нойон свистнул, подзывая десяток, и все поспешили к выбранной избе.

Дом нельзя было назвать богатым, но и нужды в нём тоже не терпели. За воротами открывался двор, как стеною окружённый мыльней, конюшней с сенницей, житницей, дровяником, а над высокой тесовой крышей поднималась верхница — надстроенный теремок, этакий мезонин.

Нукеры спешились, захлестнули чембуры вокруг коновязи, натаскали животным сена.

Олег, устроив своих коней, прошёл к крыльцу и поднялся по ступенькам в сени. Следом топали Изай и Джарчи.

В доме было натоплено — и тихо. Ни голосов, ни запахов особенных. Тянуло чем-то кислым, то ли квасом забродившим, то ли пропавшим тестом.

Почти всю горницу занимала громадная печь, в красном углу тускло отблёскивал иконостас. Весь свет шёл от пары светцов с горящими лучинами.

— А где все? — удивился Изай по-русски.

Будто в ответ скрипнули полати,[120] и забелело лицо.

— Я и есть все, — прокряхтел ширококостный крепкий старик с угрюмым взглядом из-под нависших на лоб волос. — Чего надоть?

— Мы у тебя переночуем, — сказал Олег.

— А я вроде никого не звал, — ответил старик, приглаживая растрёпанную бороду, — мне гостей не надь.

— А тебя никто не спрашивает, — отрезал Сухов. — Не звал он… Кто ещё в доме?

— Трандычиха подселилась с лета, годков ей поболе, чем мне, но бегаеть ишшо…

Олег обошёл всю избу и решил, что заночует в горенке — маленькой комнатке, отделённой от чердака бревенчатой перегородкой. Там было уютно — в окошке, заделанном бычьим пузырём, мутно расплывалось багровеющее небо, а от толстой трубы, обмазанной глиной, шло тепло. Почти весь пол укрывала медвежья шкура, снятая «ковром».

— Нормально, — решил Сухов и спустился вниз.

Трандычиха оказалась бойкой старушонкой — и хорошей стряпухой. Она мигом завела тесто из ржаной муки на житном квасе, не переставая болтать:

— Салфет вашей милости, господа хорошие! Вот, сейчас я каравай-то испеку, жара в печи довольно, в самый раз… Три каравая должно выйти, у меня глаз, что твоя мерка… Мужики-то все, што степные, што лесные, до еды охочи. А я всегда говорила — был бы человек хороший, а из степи он али из лесу, в том никакой разности нету. Приходили к нам кумане, рекомые половци, тоже не дураки подраться, ну и чаво? Давно уж переженилися с нашими! Даже князья половчаночек замуж брали за себя! А чаво ж? Девки знатные, сисястые… А теперича мунгалы явилися. И што? Тоже ведь на двух ногах ходють и с одной головой все. Люди как люди… А князюшка наш уж гонорист больно! Чаво было в бой кидаться? Вот, надавали ему по сусалам, и правильно сделали! Может, от того ума в ём прибавится, не станет боле гордыню свою глупую тешить. Бог же, он всё видит! Об людях думать надобно, а не забивать себе голову премудростями всякими…

Бабка вовсе задурила Олегу голову, зато он понял, отчего старик называл её Трандычихой — терендит и терендит бабка, не остановишь. Зато хлеба у неё на славу вышли — пышные, румяные, а уж дух от караваев такой шёл, что даже сытый слюной подавится.

Нукеры тоже времени даром не теряли — обнаружив в хлеву бычка-двухлетку, они его мигом забили и освежевали, наварив три котла сытнейшего бульону, в котором мяса было больше, чем воды.

Три котла, три каравая — ужин удался. Трандычиху никто особо не гонял, даже мясом угостили безобидную бабку. А вот старик так и не слез с полатей, всё лежал и кряхтел, зыркая на монголов.

Гнать его из дому не стали — лежит себе, никому не мешает, да и пёс с ним.

Выйдя подышать на крыльцо, Олег прислушался — тихо было в Добром Соте. Не орал никто, от меча смерть принимая, не визжал, теряя девственность. Селянам просто повезло — устали нукеры, выдохлись в долгой дороге, вот и не влекли их утехи воинские, в сон тянуло ордынцев. Да и то сказать — последний переход остался до Рязани. Ещё немного, усмехнулся Сухов, ещё чуть-чуть…

Обведя глазами засыпавшее село, Олег задумался. Все эти дни он провёл в напряжений — спал чутко, бодрствовал с оглядкой. Постоянное ожидание смерти выматывало нервы, но Бэрхэ-сэчен всё не нападал сам и не подсылал убийц. Или передумал тысяцкий?

Непонятно это всё… Как-то в голове не укладывается. Да, Бэрхэ-сэчен реально хотел убить его, но за что? Проходили дни, и Олег всё меньше верил собственному объяснению — дескать, он стал неугодным свидетелем, узнав невольно, что Бэрхэ-сэчен убил двух послов Гуюк-хана. Вот тысяцкий и перепугался.

Спору нет, Гуюк крут и долго разбираться не станет, но всё же спросит: а кто это видел? Ах, никто не видел? Нукер слыхал, да ещё из оросов? И кому веры больше будет — нукеру из пленных или тысяцкому? Поклонится Бэрхэ-сэчен хану и заявит: «Наговор!»

А так и будет! Вопрос: отчего тогда минган-у-нойон злился, когда Бурундай помешал ему Олега в расход пустить?

Вот тут-то и начинается область загадок и догадок. Если Бэрхэ-сэчен преследовал Хельгу, сына Урмана, вовсе не по поводу убийства послов, то какова тогда истинная причина? Чего тысяцкий боялся до смерти — до смерти Олеговой? Спросим так: что Хельгу, сын Урмана, видел такого опасного для Бэрхэ-сэчена? Настолько опасного и предосудительного, что свидетелю полагается умертвие? Свидетелю чего?!.

— Дело ясное, что дело туманное… — вздохнул Сухов.

Когда он вернулся в горницу, то увидел, что комната превратилась в спальню — бойцы Изая заняли лавки у стен, а кому не досталось мест, разлеглись на полу.

Олег поднялся по узкой деревянной лестнице в горенку и стащил с себя доспех, снял шубу. Бросил её сверху на шкуру медвежью и прилёг, довольно стеная.

Саблю он положил подальше, а привычный акуфий — поближе.

Сухов прикрыл глаза. Мысли, крутившиеся в голове, замедляли свою карусель. Ещё немного, и думки увязнут во сне… Что-то ему мешало. Духота.

Олег недовольно поднялся и ткнул мечом в бычий пузырь, проколупав изрядную дырку. Лица коснулась струя свежего воздуха.

— Проветривать надо… — сказал Сухов, зевая, и снова прилёг. И задремал.

Проснулся он глубокой ночью, не сразу разобравшись в том, что же его разбудило. Какой-то звук. Чьё-то присутствие. Бэрхэ-сэчен?! Решился-таки, плоскомордый?..

Не двигаясь, Олег медленно провёл ладонью по медвежьему меху, наткнулся на рукоять акуфия и сжал её.

Окошко тускло сияло, пропуская в дыру узкий лучик лунного света. Сперва в лучике блеснул занесённый топор, потом жуткие, вытаращенные бельма старика-хозяина, а после забелела мятая рубаха. Эге, а дедок-то не такой уж и дряхлый, каким хочет казаться. Тот ещё живчик…