Тем не менее, ученики признавались, что карательные предметы нередко продолжали внушать им ужас даже после окончания наказания, поэтому директриса с особым тщанием относилась к выбору этих объектов, казавшемуся случайным лишь постороннему взгляду. К примеру, совершенно ни к чему было прививать подсознательное отвращение к предмету ежедневного пользования – ночному горшку, ботинку, перу. Однажды я видел ребенка, который вздрогнул и заплакал, наткнувшись на брошенное завхозом в коридоре оцинкованное ведро.

Последнего наказания, о котором я хочу вам поведать, страшились особенно. От других его отличало то, что невозможно было определить, являлось ли оно наказанием; оно не причиняло боли и унижения, не стесняло ученика в движениях и порой даже казалось приятным. Я так и не смог понять, каким образом страдающий от приятного действия (а по заверениям переживших наказание, это нельзя было назвать иначе как страданием) внезапно понимал, что на самом деле оно является наказанием, но сомнений быть не могло: мои информаторы один за другим описывали внезапно охватившее их чувство абсолютного ужаса. Это лишь мои предположения, однако мне любопытно, не потому ли данный вид наказания так страшил учеников, что его действие нельзя было ограничить определенными рамками; столкнувшись с ним однажды, ты в дальнейшем ожидал, что подобное может повториться в любой момент. С тех пор, как я узнал об этом, в минуту самого сладостного удовольствия мне и самому не раз лезла в голову иррациональная мысль, что, вероятно, этот персик и эти объятия не так хороши, как казалось; что, может быть, таким образом директриса тайком мстит мне за тот или иной проступок. Читатель наверняка уже почувствовал, каким образом подобные подозрения навлекают тень на каждый момент жизни и сами по себе становятся формой наказания, ничуть не способствуя счастью. Директрисе ничего и делать не пришлось, лишь намекнуть на возможность подобного наказания в будущем. Само собой, эффективность наказания всецело зависела от чувствительности жертвы; в случае с закоренелыми преступниками оно едва ли возымело бы действие. Однако ученики неизменно упоминали о нем с почтением, граничащим с благоговейным ужасом; с таким же благоговением они относились и к директрисе.

Лишь в одном директриса Джойнс готова была дать поблажку: даже самый недостойный ученик заслуживал ее уважение, случись призраку заговорить его устами. Под влиянием мертвых она не только прощала любые преступления, но и не гнушалась вносить изменения в школьные правила, если нарушитель предлагал это сделать. Было почти забавно наблюдать за тем, как меняется ее поведение, стоит детскому лепету смениться странной прерывистой речью покойника. Ее нетерпеливость и надменность исчезали как по волшебству. Глаза смягчались, размыкались губы, и с заинтересованным, даже, пожалуй, заискивающим видом она наклонялась и приближала свое ухо ближе ко рту ребенка, одаривая говорящего призрака своим безраздельным вниманием.

Дорогая Эмили Бронте!

Засунув палец в прорезь жилета и нервно ощупывая под ним свою грудную клетку, доктор Бид сообщает мне, что у меня туберкулез или, в просторечии, чахотка.

«Вот видите?» – хочется вскрикнуть мне, ибо у меня такое чувство, что подтвердились мои давние подозрения. Почему-то я не удивлена. Ничто теперь не способно удивить меня настолько, чтобы отвлечься от этой мысли.

– Болезнь прогрессирует медленно, но исход, как правило, смертельный, – продолжает он, не сумев полностью скрыть своего удовлетворения. Наверное, ждет, что, испугавшись смерти, я отрекусь от своего учения. Не дождется.

Итак, я приблизилась к точке исчезновения. Линия горизонта лишь выглядела далекой, а оказалась начерченной на стене на расстоянии ладони от моего носа.

Странное чувство охватывает меня, будто мне не хватает дыхания. И это не туберкулез. Кажется, я испытываю некую эмоцию. Определенно не страх, нет, хотя организму и свойственно немного нервничать, завидев опускающийся топор. Живые существа, как правило (и к сожалению), неравнодушны к вопросам собственного выживания. За исключением муравьев. Я, видимо, не являюсь исключением.

Я сжалась, как кулак, сомкнувшийся вокруг сокровища, которое боюсь потерять. Но в кулаке пусто. Лишь ощущение сжатия, сам кулак – вот что я считаю собой. Когда ладонь разомкнется, меня не станет. Но сгину ли я навсегда?

Но я же совсем, совсем не готова. Мне так многому еще хочется научиться, так многое узнать. О смерти, да; но не посредством же умирания, как обычные люди!

Я – охотница. Склонившись над львиным следом, я слышу, как зверь дышит мне в затылок.

Разумеется, каждый охотник рано или поздно попадает в лапы льва или другого животного. Но прежде чем тот сомкнет громадные челюсти, мне хотелось заглянуть ему в глотку, рассмотреть все дыры в его зубах, почувствовать смрад падали из его пасти. Получить ответ на вопрос, терзавший меня, вопрос, который я задавала себе всю жизнь, прежде чем… прежде чем…

Что станет с моей школой?

Мне нужна минута, чтобы собраться с мыслями.

Вот и все.

…прежде чем огонь угаснет.

Пожалуй, мне нужна еще минута.

Ну, вот и все. Я умираю. Не знаю, с чего мне плакать. Все ведь умирают.

Искренне ваш,

Будущий труп Джойнс

Я только что провела лето в материнской руке. Я имею в виду не в переносном смысле «под ее крылышком», нет; я имею в виду внутри ее руки из мяса и костей, плотной и уютной, теплой и гибкой, как шатер, где я могла бы жить, внутри руки, словно предназначенной специально для меня. Сперва я не поняла, где нахожусь. От места своего бдения у материнского гроба я, сама не заметив как, перенеслась куда-то по эластичным коридорам, прыгая по ним, радостная и полная сил. В конце концов я поняла, что прыгала от одного пальца к другому. Иногда, чтобы порадовать меня или выполнить некую задачу, о целях которой я не стремилась узнать, рука смыкалась вокруг меня. Я восхищалась синхронной работой суставов – что за радость служить столь идеально скоординированному целому! Лето, мамина рука – все, как я любила; я жила в ней целые годы, пролетевшие, словно несколько мгновений. Мгновений, за которые я успеваю рассказать тебе об этом, моя дорогая слушательница. Для меня эти мгновения, как и мамина рука – пристанище в краю мертвых, мой летний домик, место покоя и безопасности, где я чувствую себя ценной и нужной. Описывая руку матери словами, я ощущаю тот же покой, что и находясь в ее руке. Это потому что здесь слова и сама рука – одно и то же.

Тебе это должно быть понятно, потому что я живу и в твоей руке тоже; в обеих руках, которыми ты печатаешь эти строки. Ты печатаешь, следовательно, я существую. Само собой, все начинается с моих слов. Но стала бы я говорить, если бы ты меня не слушала? Быть может, лишь когда ты записываешь мои слова, их можно считать произнесенными – или я снова путаюсь в течении времени?