Смущало меня другое. Мне было 29 лет, и я прошел большой и сложный жизненный путь. Сима же была совсем юной 18-летней девочкой. В общем, я опасался, что для нее уже стар. Забавно, но в меня была влюблена и младшая Ира – черноглазый 16-летний бесенок. Как я потом от нее же и узнал, она тайком бегала в мою комнату нюхать подушку – я любил хороший одеколон и пользовался им при бритье. Каждый день я находил у себя на столе тарелку крупной клубники, посыпанной сахаром и с клубничными листьями по краям. Было красиво и вкусно. Откуда она бралась, мне Сима не говорила и уже после призналась, что они ее делали вместе с младшей сестрой. В общем, я сдружился с этой семьей.

В Сарапуле выяснилось, что у Баженова появилось много помощников – в город перебрался штаб армии вместе со всем интендантским управлением. Поэтому мы с Семенюком отправились на станцию Сюгинскую, где тоже обнаружилось много брошенного белыми имущества, а потом – в Дюртюли за конфискованным хлебом. Дали в мое распоряжение пароход и отряд красноармейцев. Но съездил в эти Дюртюли я впустую – на месте оказалось, что все зерно накануне забрал уполномоченный Совета труда и обороны. На личном фронте события развивались стремительно. Вернувшись в Сарапул, я в тот же день объяснился с Симой, и она стала моей невестой. Мы договорились пока об этом никому не рассказывать.

В конце июля 1919 года 28-я дивизия Азина взяла Екатеринбург, и наш командарм Шорин получил приказ перебазировать армию в Вольск и развернуть ее в особую группу Юго-Восточного фронта. Туда мы со всем штабом на пароходе и отправились. При отъезде, как это ни странно, мы с Симой никаких обещаний друг другу не давали. Очевидно, оба понимали, что можем больше и не встретиться – время было очень опасное. В дороге Эдя Мэр, наша сотрудница, не зная, что Сима моя невеста, рассказывала о ней много хорошего. И как в колчаковщину она председательствовала в Союзе учащихся, и какая она строгая и чистая девочка, и какая умница. И так она меня этими разговорами настроила, что я с пути написал Симе, чтобы она меня ждала.

В Вольске обстановка нас встретила грозная: всего в 20 верстах от города проходил фронт генерала Шкуро[117]. Вся местная парторганизация была мобилизована, с ходу включились в оборону города и мы. Каждый получил винтовку и трижды в неделю ходил в дозор. В штабе парторганизация у нас была та же. Ее секретарем был сотрудник артиллерийского управления, а председателем – я. Часто с докладами о текущем моменте выступал наш новый комиссар Ефимов – бывший подпольщик, печатник, человек грамотный и волевой. Не помню почему, но мы вели партийную работу и на местном цементном заводе. Ездили туда еженедельно. Работать там было трудно.

В бытовом отношении жили мы, в общем, неплохо. Меня разместили вместе со снабженцем по фамилии Лисин, с которым еще в Вятских Полянах произошел забавный случай. Однажды он отправился в Кукмор в кузове машины, которой управлял начальник нашей авточасти Кошкин. На ухабе машину занесло, Лисин из кузова вылетел, но Кошкин обнаружил это только в Кукморе. В общем, как говорили остряки, Кошкин потерял Лисина. Питался я в городской столовой, кормили там скверно, и я сильно отощал. Подкармливал нас наш гуртоправ (на Волге стоял гурт скота нашей армии), наш старый, с 1918 года, сотрудник, который время от времени приносил нам рыбы, молока, масла, а порой даже свежей черной икры. Дело в том, что гуртовый скот шел на убой, а молоко, учесть которое было невозможно, пастухи могли менять на другие продукты.

В Вольске мы изнывали от жары и от, в буквальном смысле, горячих ветров. На работе мы закрывали ставни, а наш комиссар спасался тем, что одевал кожаную куртку. В пекло выглядел в таком костюме странно, но зато ветер его не брал. Нашу армию развернули в Юго-Восточный фронт, изменился масштаб работы, но людей не прибавилось. Ольмерт по-прежнему рыскал по округе в поисках имущества и продовольствия, которые можно было бы «реквизнуть», а я, как и раньше, все добытое им учитывал и распределял. Хотя в конечной победе над Шкуро никто из нас не сомневался, приходилось принимать в расчет близость противника и, исходя из этого, строить всю свою снабженческую политику Врагу ничего не должно было достаться.

Работы было так много, что я стал забывать, что в Сарапуле меня ждет невеста. Вообще, применительно ко мне, старому холостяку, это слово звучало непривычно. Вдруг получаю от Симы письмо. Пишет, что за время разлуки окончательно поняла, что меня любит и будет ждать. Это меня еще больше смутило: идет война, кругом враги, меня могут убить или покалечить. На что я толкаю эту девочку, какое «счастье» ей готовлю – 18-летней вдовы? Теперь, спустя много лет, могу признаться, что тогда страшно себя ругал, что увлек ее – прекрасного и чистого человека.

Но тут мне приснился удивительной красоты сон, который отчетливо помню до сих пор. Я видел длинный светлый коридор с колоннами. По нему идет молодая, красивая, белокурая женщина и ведет за руку маленькую девочку. Идут ко мне как жена и дочь, улыбаются. Этот сон ошеломил меня, и я его описал в письме Симе. Пригласил к себе, сказал, что поженимся. Я был почти уверен, что она не приедет – не отпустят родители: в дороге она могла погибнуть от тифа, ее могли убить, но не написать этого я не мог. Прошла неделя, и мне вдруг сообщают, что меня спрашивают две женщины, а с ними девушка. Я сразу понял, что это Сима. Оказалось, что она приехала с матерью и старшей сестрой, которая была замужем за комендантом нашего штаба. Признаюсь, от неожиданности я тогда даже испугался, да и совесть все еще мучила. Но в начале сентября мы поженились. Все было более чем скромно. Из загса Сима пошла домой, а я – в управление на работу, вот и весь праздник. Сразу по приезде я отдал ей свой браунинг, который оказался как бы моим свадебным подарком. Сейчас это выглядело бы дико, но по тем временам подарок был в самый раз.

Живем мы с женой вот уже 35 лет. У нас родилось трое детей. Дочь Ирина член партии, младший сын Борис комсомолец, оба с высшим образованием. Серафима за годы замужества закончила два вуза – педагогический и библиотечный, вступила в партию. Старший сын Артем погиб под Старой Руссой 23 февраля 1943 года. Было ему 20 лет. На фронт пошел добровольцем, воевал в комсомольском лыжном штурмовом батальоне. Погиб как герой – так мне написали «все», то есть вся его рота. Жили мы всегда дружно, серьезных ссор не припомню. Если случались размолвки, жена просила повторять за ней: «Прости меня, моя любимая жиночка, за то, что я тебе надерзил, и больше этого делать никогда буду». И я покорно повторял, даже если надерзили мне. Потом следовал поцелуй, и в семье снова воцарялся мир. Воспитанием детей Сима занималась сама. Мне на это никогда не хватало времени, я лишь старался дать этому воспитанию правильное политическое направление. Под руководством жены дома выходила стенная газета с разделом критики и самокритики. Однажды на общем семейном собрании я схлопотал выговор за случайную грубость в отношении младшего сына. В общем, порядки у нас всегда были строгие.