Летом 1920 года в Омск на баржах начали привозить дрова, которые мы выгружали на субботниках. Эти субботники организовывал и проводил я. Осложняло дело то, что дрова заготовляли в горельниках и они приходили все в саже. Те, кого я ставил на работу в трюм, выбрасывали поленья на палубу, а остальные по двум цепочкам передавали на берег. Дело спорилось. Сам я летал везде, где плохо шло – по большей части сидел в трюме. «Бывшие», которые вынужденно являлись на субботник, работали брезгливо, старались взять полешко двумя пальчиками. Но баржу за вечер мы, тем не менее, выгружали. Из трюма вылезали грязные, как черти, и сразу шли мыться в Иртыш.

За время нашей вагонно-бивуачной жизни в нашей семье произошло два неприятных события. Сначала заболела корью младшая сестра Симы Ирина, которая приехала к нам в Омск и работала у меня делопроизводителем. Заразила жену та тоже слегла. На улице жарко и сухо, в вагоне – духота, обе мои больные мечутся в бреду. Лекарств нет, врач советует больным лежать (!). Вот я за ними обеими и ухаживал, пока сам не заболел малярией. За неимением хинина доктор лечил меня подсолнечными каплями, и, несмотря ни на что, все мы выздоровели!

Другое происшествие связано с добычей продуктов. Этим занималась моя жена, которая ездила на заиртышский базар. Взяла она однажды утром какие-то свои тряпки на обмен и отправилась. Мы с Ирой пошли на работу, навстречу идет поезд-«кукушка», на котором должна приехать Сима, а за ним и сама она – бледная, губы дрожат. Прошла мимо молча. Поняв, что что-то неладно, я отправился вслед, и она рассказала, что, садясь в поезд, сорвалась со ступеньки, поезд пошел, ее зацепило и потащило. Хорошо, дело кончилось порванной кофточкой и содранной кожей на спине. А могло быть намного хуже!

Только в конце августа 1920 года нам, наконец, выделили комнату в городе. В сентябре меня назначили заместителем начальника снабжения войск Сибири. Мой начальник, беспартийный латыш H.A. Варят, был вроде сибирского наместника по снабженческой части, а я его заместителем. В моем подчинении находились административное управление и мастерские, а ключевыми управлениями – интендантским, артиллерийским и инженерным – ведал сам Варят. Комиссаром при нас был назначен Василий Иванович Смирнов, член партии с 1915 года. Работали мы так: я вставал в 6 утра, брал бутерброд и уезжал на работу. Там пил чай. Домой возвращался в 6 вечера. После шел на какое-нибудь заседание или собрание. К вечеру страшно уставал и читать бумаги уже не было сил. Их мне зачитывала жена, а я, лежа, диктовал резолюции. Иногда удавалось выбраться в театр, в котором у нас была своя ложа. Это был настоящий отдых и огромное удовольствие – театр был хороший, с сильным актерским составом. Как-то зимой там проездом с Дальнего Востока выступал М.И. Калинин[127]. Я был рядом и его речь слышал от слова до слова.

Вся зима 1920–1921 г. прошла в инспектировании артиллерийских, интендантских и инженерных складов. Помню, по пороховому хранилищу мы ходили в особых тапочках. Варят со Смирновым надолго уезжали в Москву, оставляя меня и за начальника, и за комиссара. Тогда работать приходилось до глубокой ночи и было уже не до театров. Почти ежедневно ездил с докладами в Сибревком, а тут еще ишимское кулацкое восстание, для подавления которого пришлось срочно формировать и обмундировывать части.

Однажды, уезжая в командировку, Варят распорядился не показывать в отчетности 50 тысяч комплектов зимнего обмундирования – иначе, мол, Шорин его раздаст, и на зиму ничего не останется. Я так и сделал, хотя части, идущие на фронт, продолжал снабжать, как полагается. Между тем, Шорин донес в Москву, что зимней формы у него нет, и когда Варят вернулся из командировки, влепил ему выговор за бездеятельность. Но еще больше взбесило Шорина, когда Варят доложил об имеющихся 50 тысячах комплектов – он решил, что это я его обманул. Вызвал к себе, снова грозил расстрелом, объявил месяц ареста. Инцидент был исчерпан, когда мы от имени Шорина направили что-то вроде покаянной телеграммы в Генштаб. С тех пор ни на какие хитроумные комбинации Варята я уже не соглашался, и больше с Шориным у меня недоразумений не возникало. Под арестом я, конечно, не сидел.

С осени я изредка отправлялся на охоту, порой вместе с женой. Ходили за Иртыш, на озера. Дичи добывали немного – не было собаки. Бывало, придешь домой мокрый по самую шею, но без уток. Однажды выехали с друзьями на гуся далеко за Иртыш. Снова вернулись ни с чем, что вызвало гнев и подозрения жен. В оправдание я представил супруге приятеля, которого звали Василием Михайловичем, такой доклад:

«Уважаемая Вера Оттовна! Разрешите Вам доложить о результатах нашей охоты и о том, как она проходила. Приехав в деревню, мы прежде всего сходили в баню. После ели уху, выпили около четверти водки, ибо закон категорически запрещает есть уху "всухую". Потом пошли на охоту. На другой день было то же: ели уху, пили водку и охотились. Затем поехали домой. Лошадьми правил я. Гикнул на них по-башкирски и они понесли. Кто был потрезвее, успел спрыгнуть с телеги, а Василий Михайлович этого сделать не мог, пока не вылетел автоматически, а за ним и остальные. Когда я, свернув с дороги, оглянулся, в телеге никого уже не было. Разнуздав лошадей, я вернулся за своими охотниками и водрузил их на телегу не без сопротивления с их стороны. По пути заехали в наше подсобное хозяйство, закусили и допили "горючее". Больше чрезвычайных происшествий не было. Наши трофеи: одна шальная утка, два грача и собака. Приехав, вымылись в ванне и в урочный час отправились на работу».

Мой рапорт, представленный в лицах, вызвал у слушателей гомерический хохот. Вера Оттовна, конечно, сразу оттаяла. После примирения с женой Василий Михайлович подошел ко мне, поцеловал и говорит: «Иван Петрович, ей-богу, в Вас пропадает талант очень большого артиста. Спасибо за мир, который Вы принесли нам с Верунькой». Потом этот мой «рапорт» все долго вспоминали.

Между тем, мне поручались все более сложные и ответственные задания. Ездил в Красноярск инспектировать тамошний ВОХР[128], а заодно переманить в штаб Шорина группу ценных работников. Несмотря на сопротивление местных властей, то и другое сделать мне удалось. В 1921 году поехал главным квартирьером в Ново-Николаевск готовить переезд туда штаба помглавкома. Это оказалось непросто – после колчаковцев город оказался сплошь заражен сыпным тифом. В свое время мне рассказывали, что после ухода Колчака весь путь от Челябинска до Омска был забит вагонами, полными трупов умерших от тифа. Примерно то же я увидел и здесь. Квартал за кварталом тянулись тифозные дома, помеченные белыми крестами. Свободных незараженных помещений практически не было, и пришлось проводить срочную массовую дезинфекцию и ремонт. Управились в три недели, и новый помглавком, бывший генерал Петин[129], остался нами доволен.