Юноша сообщил матушке, что графиня Ростова, известная своей благотворительностью, желает удочерить и воспитать красивую китайскую девочку.

— Ей приглянулась эта. Вашей семье повезло.

Из глаз матушки брызнули слёзы. Она передала ребёнка Лайди четвёртой сестре и обняла голову седьмой:

— Цюди, деточка, вот и тебе улыбнулось счастье…

Слёзы матушки падали сестре на голову, и та захныкала:

— Мама, я не хочу к ней, от неё так странно пахнет…

— Это прекрасный запах, глупенькая, — всхлипнула матушка.

— Вот и славно, тётушка, — нетерпеливо проговорил молодой человек. — Теперь нужно договориться о цене.

— Господин хороший, раз она будет приёмной дочерью этой… дамы, ей, считай, и так огромное счастье привалило… Не надо мне денег, прошу только позаботиться о ребёнке как следует…

Юноша перевёл её слова иностранке.

— Нет, деньги ещё нужно дать, — проговорила та на ломаном китайском.

— Спросите почтенную даму, господин, не возьмёт ли она ещё одну девочку, чтобы сестрёнка рядом была.

Юноша перевёл матушкины слова. Но графиня Ростова твёрдо покачала головой. Молодой человек сунул матушке десяток розоватых купюр, потом махнул кучеру, стоявшему возле лошади. Тот подбежал и согнулся в поклоне. Потом взял сестру на руки и отнёс к экипажу. Только тогда она расплакалась в голос, протягивая к нам тоненькую ручку. Остальные сёстры тоже расхныкались. Раскрыл рот с громким «уа» даже эта жалкая козявка Сыма. Помолчал, выдал ещё одно «уа» и умолк. Кучер усадил седьмую сестру в экипаж. Потом в него поднялась иностранка. Уже садился и молодой человек, когда подбежала охваченная беспокойством матушка.

— Господин хороший, а где живёт эта дама? — ухватила она его за рукав.

Тот холодно бросил:

— В Харбине.

Экипаж выехал на дорогу и вскоре исчез за деревьями. Но плач седьмой сестры, звон колокольчика и аромат груди графини навечно запечатлелись в моей памяти.

Матушка стояла, застыв, как статуя, с зажатыми в руке розоватыми купюрами. Я тоже стал частью этой статуи.

В тот вечер мы ночевали не на улице, а устроились в маленькой гостинице. Матушка послала четвёртую сестру купить десяток лепёшек. Сестра же принесла аж сорок дымящихся пирожков и большой пакет жареного мяса.

— Четвёртая барышня, ведь за эти деньги продана твоя сестрёнка! — рассердилась матушка.

Сестра расплакалась:

— Мама, ну пусть сёстры хоть раз поедят как следует, да и тебе нужно поесть.

Матушка тоже начала всхлипывать:

— Сянди, ну не полезут матери в горло эти пирожки, это мясо…

Но сестра не сдавалась:

— Ты можешь не есть, а с Цзиньтуном что будет?

Эти слова возымели действие, матушка поела и пирожков, и мяса, чтобы было молоко накормить меня, а также маленькую дочку Лайди и Ша Юэляна.

Матушка захворала. От обжигающе-горячего, как снятая с жаровни железная посудина, тела шёл скверный дух. Мы сидели вокруг и таращились на неё. Матушка лежала, закрыв глаза, и с обсыпанных прозрачными пузырями губ срывались вереницы страшных слов. Она то громко вскрикивала, то тихо бормотала — иногда весело, иногда печально: «Господи… Пресвятая Богородица, ангелы… демоны… Шангуань Шоуси… пастор Мюррей… Фань Сань… Юй Сы… старшая тётушка… второй дядюшка… дед… бабка…» Имена китайских демонов и иностранных святых, людей, ныне здравствующих и отошедших в мир иной, уже известные нам истории и новые любопытные повествования — всё это беспрестанным потоком изливалось из её уст, материализуясь у нас перед глазами, перетекая одно в другое, — это были целые представления с бесконечными вариациями. Разобраться в её горячечном бреду было всё равно что разобраться в устройстве Вселенной, а запомнить всё значило положить на память всю историю Гаоми.

Матушкины крики встревожили хозяина гостиницы, и он приплёлся к нам, таща своё дряблое тело с обвисшей кожей. Дотронулся до её лба, тут же отдёрнул руку, и его усыпанное бородавками лицо отразило панический ужас:

— Быстро за врачом, помрёт ведь! — И оглядев нас, обратился к четвёртой сестре: — Ты, что ли, старшая? — Та кивнула. — Почему врача не зовёте? Ну, не молчи же, барышня!

Сестра разрыдалась и бухнулась на колени:

— Дядюшка, яви милость, спаси нашу маму!

Хозяин задумался:

— А сколько у вас денег?

Сестра вытащила из-за пазухи у матушки несколько бумажек:

— За эти деньги мы продали нашу седьмую сестру, дядюшка.

— Пойдём со мной, — сказал тот, взяв деньги. — За доктором сходим.

Матушка пришла в себя, когда вырученные за седьмую сестру деньги закончились.

— Глаза открыла! Мама глаза открыла! — радостно закричали мы.

Матушка подняла руку и погладила каждого по лицу.

— Мама… мама… мама… мама… — повторяли мы.

— Баба… баба… — забубнил даже жалкая козявка Сыма.

— А она?.. — Матушка вытянула руку.

Четвёртая сестра взяла малышку, завёрнутую в соболью шубу, и поднесла к матушке. Та дотронулась до ребёнка, закрыла глаза, и из них выкатились две слезинки.

Вскоре заявился хозяин с печальной миной на лице.

— Не сочти за жестокосердие, барышня, но мне тоже семью кормить надо, — обратился он к четвёртой сестре. — У вас постой не оплачен за несколько дней, еда опять же, масло для лампы, свечи…

— Дядюшка, — взмолилась сестра, — благодетель вы наш, долг мы непременно заплатим, прошу только — не выгоняйте, пока матушка не оправилась…

Утром восемнадцатого дня второго месяца тысяча девятьсот сорок первого года Сянди вручила уже совсем оправившейся матушке пачку денег:

— Мама, долг хозяину я уже вернула, это то, что осталось…

— Откуда у тебя деньги, Сянди? — ахнула матушка.

— Забирай братишек и сестрёнок, мама, и возвращайтесь домой, — грустно улыбнулась сестра. — Здесь мы не дома…

Побледневшая матушка схватила её за руку:

— Сянди, скажи матери…

— Мама, я продала себя… Цена неплохая, хозяин помог, торговался не знаю сколько…

Мадам осматривала четвёртую сестру, как скотину.

— Тоща слишком, — в конце концов заявила она.

— Мешок риса — и будет то, что надо! — нашёлся хозяин.

— Двести, от моей доброты душевной! — выставила два пальца мадам.

— Уважаемая, у этой девочки мать больная и целый выводок младших сестёр, накинула бы ещё… — продолжал торговаться хозяин.

— Охо-хо, в наши дни, как говорится, в ворота добродетельных не достучишься! — хмыкнула мадам. Хозяин продолжал канючить, а четвёртая сестра бросилась на колени. — Ладно, человек я добросердечный. Двадцать сверху, и это крайняя цена!