Митя разговаривал с отцом, Лера пыталась вслушаться в их слова, но слышала только голоса. Странное чувство овладело ею: она словно плыла себе в волнах на раздутых парусах, подгоняемая ветром, и все вокруг воспринималось как тихий плеск воды, неуловимые дуновения… Только отдельные островки фраз всплывали в этом пространстве.

– Если ты и дальше сможешь их уберечь от ремесленничества, – слышала Лера голос Сергея Павловича, – они достигнут очень многого.

– Надеюсь, – отвечал Митя. – Способность к самоотдаче у них колоссальная, а чутье нюансов – ты же слышал.

– Да и у тебя…

Лера прикрыла глаза, снова погружаясь в безбрежную стихию покоя под Митиной рукой.

Когда она еще на мгновение вынырнула на поверхность, они говорили уже о другом – кажется, почти спорили.

– Этого я и хочу, – говорил Митя. – Довести условность до предела – так, как это только в опере возможно. Тогда и будет ясно, что самое главное вообще невыразимо – лежит за пределами выразимого. Ее голос сам об этом скажет.

– Ты думаешь, она сможет дать это понять? – спросил Сергей Павлович; в его голосе послышалось легкое недоверие. – Слишком молодая…

– В этом все дело, – согласился Митя. – Она все может выразить так чудно, это правда. Но многого просто не понимает, не чувствует… И все-таки я попробую, папа! Мне слишком дорог Пушкин и эта музыка, чтобы я мог отказаться.

Лера поняла, что они говорят о «Евгении Онегине» и о Тамаре – хотя ни один из них не назвал ее имени. Что-то вздрогнуло в ней, но покой, в который она была погружена, был так глубок, что нарушить его было невозможно. Ей даже показалось, что она засыпает: какие-то прозрачные картины поплыли перед глазами, их нельзя было ни удержать, ни даже запомнить…

И вдруг сон пропал, и она уже ясно слышала, о чем говорят отец с сыном.

– Нет, теперь уже, наверное, не вернусь, – сказал Сергей Павлович. – Зачем теперь, Митя? Я рад, что ты не один, что дом наш не мертвый… Ты такой камень снял с моей души, если бы ты знал!

– Папа, ты же знаешь, я никогда тебя не обвинял.

Голос у Мити был взволнованный, и Лера понимала почему: потому что отец оставил Елену Васильевну ради другой женщины…

– Знаю. Ты меня понимал всегда, да и Лена понимала… Я сам себя обвинял, этого достаточно. Но ничего не мог с собой поделать. А когда она умерла… Не дай тебе бог узнать, что такое неизбывная вина!..

Они замолчали, и Лера молчала, хотя сон ее уже улетучился вместе с усталостью.

Сергея Павловича Лера провожала одна: у Мити была репетиция, и они с отцом простились в театре.

Насколько легко она чувствовала себя с Митей, настолько скованно – с его отцом. Леру даже немного пугали его плотно сжатые губы, спокойные серые глаза, взгляд капитана, стоящего на мостике корабля.

Она давно уже заметила, что при полном внешнем несходстве Митя похож на отца именно этим ощущением силы, исходящей от них обоих, – и все-таки не могла преодолеть своей робости по отношению к свекру.

И потихоньку вздыхала с облегчением оттого, что он уезжает.

Но проехать всю дорогу до Шереметьева в молчании было невозможно, и, преодолевая робость, Лера спросила:

– Когда опять приедете, Сергей Павлович?

– Не знаю, Лерочка, – ответил он. – Думаю, теперь не скоро. Я рад, что ты с Митей.

Он уже говорил об этом вчера ночью, но сейчас повторил именно для Леры, и она обрадовалась этому.

– Правда? А я думала, что не очень вам нравлюсь! – выпалила она неожиданно для себя.

– Напрасно. – Сергей Павлович улыбнулся, и тут же его сходство с Митей стало заметнее. – Как ты можешь мне не нравиться, когда он тебя любит?

– Знаете, иногда я сама не могу в это поверить… – медленно произнесла Лера. – Мне кажется, что я его совсем не понимаю… Мне так страшно тогда становится, если бы вы знали! Он же такой… Как в нем все умещается – вообразить невозможно!

– Почему же невозможно? – спокойно возразил Гладышев. – Это как раз не может быть иначе. В нем вот именно все должно умещаться.

Робость по отношению к Сергею Павловичу не прошла, но странным образом вместе с этой робостью Лера почувствовала доверие к нему. Пожалуй, он был единственным человеком, который мог ей ответить…

– Этого в двух словах не объяснишь, – продолжал он. – Но я понимаю, о чем ты спрашиваешь. Почему он не сгибается перед жизнью, ведь правда?

– Да, – кивнула Лера. – И как это его на все хватает: на меня, на Аленку, вообще – на такие вещи, которых он, кажется, и замечать-то не должен…

Гладышев улыбнулся.

– Я не могу объяснить, – повторил он. – Но Митя не может быть другим, иначе оркестр играть не будет. Он должен выйти к музыкантам и так с ними поздороваться – просто поздороваться! – чтобы они не могли не играть… И это должно происходить каждый день. И обмануть, сделать вид, притвориться сильным – невозможно.

Они остановились на светофоре на выезде с Ленинградского шоссе. Лера молчала, положив руки на руль, и Сергей Павлович тоже молчал.

«А я? – хотелось ей спросить. – Ведь я ничего не понимаю в том, что он делает, и чем дольше я с ним живу, тем яснее это становится… Как та девочка Вика с ее бизнесменом Колей! Любовь необъяснима… Но на сколько хватает необъяснимой любви?»

Может быть, Лера была к себе не совсем справедлива: она обладала и чуткостью, и интуицией, достаточными, чтобы Митина жизнь не была для нее тайной за семью печатями. Но музыка… Музыки она не слышала, это Лера знала – только Митю. А Тамара слышала и музыку, и Митю. Лера забыть не могла ее лицо в те минуты, когда она стояла рядом с мраморной беглянкой…

Проводив Сергея Павловича, Лера ехала в Ливнево медленно, даже радуясь дневным пробкам на Волоколамке. Можно было спокойно думать, медленно двигаясь в общем потоке, – но мысли в голову лезли глупые.

Лера вспомнила свой давний разговор с однокурсницей Иришкой Руденко. Встретились они случайно и так обрадовались друг другу, как будто были закадычными подругами, хотя на самом деле просто приятельствовали во время учебы на истфаке.

Узнав, «кем работает» Лерин второй муж, Иришка ахнула:

– Ой, Лер, ну ты даешь! Тебе что, одного ребенка в семье мало, второго себе нашла? Музыкант! Да они же все где-то там витают, земли не видят! Как ты с ним будешь жить?

– Посмотрим, – улыбнулась Лера: что можно было объяснить Иришке, да еще вот так, на полчасика присев в летнем кафе на Сретенке! – Что-то я пока не замечаю, чтобы он земли не видел.

– Ну, не знаю, – недоверчиво произнесла Иришка. – Разве что пока… А о чем он с тобой вообще-то разговаривает? – вдруг спросила она с интересом. – О своих диезах-бемолях? Нет, я понимаю, ты женщина яркая, с тобой и без разговоров есть чем заняться. А все-таки, в промежутках?