— Я сейчас Фурцевой позвоню, — решил первый секретарь райкома.

Она была на месте и сняла трубку. Первый секретарь, воодушевленный правильно проведенной беседой, бодро доложил Екатерине Алексеевне:

— Главный режиссер Театра имени Моссовета ведет себя неправильно, в коллективе идут нехорошие разговоры, раздор. Допускать этого нельзя. Поэтому вынуждены были вызвать товарища Завадского и поговорить с ним по-партийному.

Тут он замолк и стал слушать Фурцеву. Настроение у него изменилось на глазах. Дослушав, Яковлев повесил трубку и мрачно посмотрел на товарищей.

— Что Екатерина Алексеевна сказала? — поинтересовались Устинов и Харазов.

— Она сказала, — грустно повторил первый секретарь, — что вы, дорогие товарищи, плохо знаете обстановку в творческих коллективах. Поэтому лучшее, что вы можете сделать, это не влезать в их сложные взаимоотношения. Оставьте их в покое.

Первый секретарь райкома совсем расстроился и поник.

— Вот так, — с улыбкой заключил Валерий Харазов, — мы провели воспитательную работу с Юрием Завадским. Мне был урок на всю жизнь. Но я хочу обратить ваше внимание на реакцию Фурцевой. Она еще не была министром культуры, она руководила горкомом партии. Но ее позиция — не мешать людям искусства, не портить им жизнь, а заботиться о них…

Екатерина Алексеевна довольно быстро поняла, как сложно иметь дело с творческими людьми. Она конечно же еще не подозревала, что очень скоро сфера культуры станет ее жизнью.

Пятнадцатого июля 1953 года Фурцева еще в роли второго секретаря провела заседание бюро МГК, на котором отчитывалась партийная организация секции московских драматургов Союза советских писателей.

Руководители Москвы констатировали:

«Партийная организация секции московских драматургов (секретарь тов. Суров) за отчетный период добилась некоторого улучшения в своей работе… Но партийное бюро еще мало уделяет внимания делу воспитания драматургов в духе коммунистической идейности, не сумело привлечь к политической учебе всех членов секции, слабо осуществляет контроль за работой сети политического просвещения, руководителей семинаров и кружков…

Некоторые члены московской секции драматургов, не занимаясь систематически повышением своего идейно-теоретического уровня, оказываются неподготовленными к тому, чтобы глубоко и всесторонне изучать советскую жизнь, правдиво и убедительно изображать ее в своих произведениях…»

Горком рекомендовал партбюро добиться полного вовлечения коммунистов и беспартийных драматургов в работу семинаров и кружков, проводить для них лекции по истории и теории коммунистической партии. Краснопресненскому райкому было предложено «проявлять постоянную заботу об идейно-политическом воспитании писателей»…

Ирония состояла в том, что секретарем партбюро секции, которого напутствовала Фурцева, являлся широко известный некогда Анатолий Алексеевич Суров, надежда отечественной драматургии. Его пьесу «Зеленая улица» показали на лучшей сцене страны — Московского Художественного театра. Премьера прошла 28 декабря 1949 года. Пьесу, получившую Сталинскую премию второй степени, ставили многие театры.

Анатолия Сурова поддерживал Георгий Михайлович Попов, когда был хозяином Москвы. Критиков, считавших, что «Зеленая улица» — невероятно слабое творение, чуть со свету не сжили. И после ухода Попова у Сурова в горкоме оставалось немало друзей. Они приходили на премьеры, поддерживали автора.

«Меня поразило, — вспоминал хорошо его знавший писатель Александр Борщаговский, — как держался Суров, сколько значительности было в его неторопливых движениях, в избыточной серьезности, как будто люди сошлись ради самого Сурова, приподнятые над мелочами жизни знакомством с ним. А он тяготился собственной значимостью…»

Минута славы поповского любимца оказалась недолгой. Выяснилось, что Анатолий Суров писать не умеет. Все пьесы сочиняли за него оказавшиеся в бедственном положении драматурги и критики! Все! Сам Суров писал только заявления и просьбы. За скандальный плагиат — невиданное дело — его лишили права на авторство.

«Суров пил, — рассказывал Борщаговский. — Грузнея, тяжелея походкой и норовом, и прежде не мягким, он терял друзей, обзаводясь собутыльниками, прислужниками при крутом хозяине, при уверенном, напористом, с нетерпеливой хрипотцой мужике».

В подпитии Суров подрался с Михаилом Семеновичем Бубенновым, автором столь же бесталанной, но поднятой на щит партийной критикой книги «Белая береза». Суров издевался над товарищем по писательскому цеху: стыдно жить с одного романа. Бубеннов напомнил Сурову, что пьесы за него пишут другие… В пылу драки Суров воткнул Бубеннову вилку в филейную часть. Михаил Бубеннов, стоя у открытого окна, отчаянно звал на помощь.

Репутация обоих была известна. Писатель Хаджи Мурат Мугуев говорил:

— Этому охотнорядцу, черносотенцу Бубеннову для организации еврейских погромов не хватает только хоругвей… Чтобы спасти его от скандала, его вовремя услали на целинные земли…

Скандал с дракой двух писателей замяли. А в марте 1954 года Анатолий Суров, совершенно пьяный, устроил на свою беду новый скандал — в день выборов. Он пришел на избирательный участок, бросил бюллетень для голосования на пол и долго топтал его ногами.

Такого в советские времена на избирательных участках себе никто не позволял. Сурова исключили из Союза писателей и из партии. Потом тихо простили — вернули писательскую книжечку и партийный билет…

На последнем сталинском съезде ВКП(б) переименовали в КПСС, начался обмен документов. 15 апреля 1954 года замечательный поэт Александр Трифонович Твардовский отправил письмо Хрущеву:

«Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Я вынужден обратиться к Вам по личному вопросу, который возник сейчас передо мной и, как выяснилось, не может быть решен в иной, чем Центральный Комитет, инстанции.

Возник он в связи с уточнением моих биографических данных при обмене партдокумента в Краснопресненском районном комитете КПСС. Дело в том, что в графе моей учетной карточки „социальное положение родителей“ обозначено, что родители мои были кулаками…

Правда, в 1931 году моя семья, которую я покинул в 1928 году, была административно выслана за невыполнение „твердого задания“, о чем я подробно и без утайки рассказал на открытом собрании парторганизации Союза писателей при моем вступлении в партию в 1938 году. Но семью свою кулацкой и себя сыном кулака я никогда не считал и не считаю, потому что основным признаком кулацкого двора, как известно, является применение наемного труда, а в хозяйстве моего отца, крестьянина-кузнеца, наемный труд не применялся…

В 1931 г., живя в Смоленске и узнав о постигшей мою семью участи, я сделал все, что было в мои силах: добился приема у тогдашнего секретаря Смоленского обкома партии И. П. Румянцева… Он мне сказал (я очень хорошо помню эти слова), что в жизни бывают такие моменты, когда нужно выбирать „между папой и мамой, с одной стороны, и революцией — с другой“, что „лес рубят — щепки летят“ и т. п.