Зато тиран и кровопийца — куда как хорош. Он красив, элегантен, умен, хитер и более походит на актера, чем сам Николай Черкасов. Однако и здесь, создавая эпизод, Сергей Эйзенштейн в порыве верноподданнических чувств возводит напраслину на Иоанна. Он превращает его в притворщика с первых кадров сцены болезни, что недопустимо и неадекватно происходившему. Может ли ложь и фальшь оказаться одновременно художественно убедительной? Да! — будут настаивать одни. Нет! — возразят другие. Я присоединяюсь к последним. К Александру Исаевичу Солженицыну, например.

Искусство сталинской поры, сталинская агитация и пропаганда быстро превращали в титанов и менее способных режиссеров, растаптывая и зарывая в землю их стремления и желания. Но когда они, эти деятели искусства, сталкивались с настоящим развитым и свободным проявлением воли, то терялись и оставались у разбитого корыта. Так случилось и с Сергеем Эйзенштейном, который возвратился из Америки ни с чем. Объектив оператора Эдуарда Тиссэ не сумел его спасти, как в прежние времена. Одесская лестница — это глаз Тиссэ, червивое мясо в кинофильме «Броненосец «Потемкин» — это глаз Тиссэ, черная людская змеевидная лента среди белых снегов в «Иване Грозном» — это глаз Тиссэ. Но высшим достижением Эдуарда Казимировича был кадр разгона демонстрации в кинофильме «Октябрь», снятый с верхней точки. Его долгое время публиковали в учебниках истории в качестве подлинной фотографии. Глаз и объектив поглотили ум и ответственность и превратили выхваченное из потока фактов под давлением политического пресса в объемное художественное открытие, в правду истории, в единственно возможную трактовку событий, которая, используя силу, губила любой иной взгляд. В результате ленты Сергея Эйзенштейна утратили даже претензию на вечность и стали примером бездуховного формализма, у которого можно чему-то научиться, но нельзя сделать объектом поклонения. Так блистательная форма выразила через себя антиисторичное содержание, продемонстрировав тщету человеческих надежд, не имевших нравственного фундамента, который всегда замешен на объективном подходе.

Что касается остальных итогов путешествия киногруппы Сергея Эйзенштейна в свободную — пусть и несовершенную! — Америку, то ими явился довольно убогий сюжетец, сконструированный Григорием Александровым для Любови Орловой, чьи немалые возможности он эксплуатировал с безжалостностью голливудского продюсера, не позволив раскрыться природным качествам актрисы в полную меру.

Эдуард Тиссэ к фильму «Цирк» не имел отношения, а без него получилась политическая штучка, поделка и подделка, которую буквально спасла мелодичная музыка Исаака Дунаевского, написанная на слова Лебедева-Кумача, комментировать или характеризовать которые совершенно бессмысленно, если рядом в литературе существует «Архипелаг ГУЛАГ».

Такова, на мой взгляд, цепь явлений, нерасторжимая и неоспоримая, и, только познав и поняв ее закономерности, стоит задуматься над исторической истиной и ее художественном воплощении — двумя сторонами процесса реконструкции прошлого в романе. Меня жестко критиковали близкие и еще будут, наверное, критиковать за это короткое отступление, но я пытаюсь создать современный роман, и в нем, на мой взгляд, должны присутствовать разные, быть может, не совсем традиционные элементы, и разрыв ткани ничем, я убежден, не повредит целостности впечатления и не отвлечет читателя от той мартовской ночи, когда Малюта по поручению Басманова следил за подворьем матери и сына Старицких.

V

Когда гонец ускакал, Малюта, не сразу подхватившись, а выждав, бросился к Басманову:

— Беда, боярин! Измена заползла змеей в царскую семью. — И Малюта передал Басманову подслушанное.

Басманов изумился. Как дать знать царю, когда он в беспамятстве? С кем поделиться выведанным? Басманова терзали вопросы, на которые он не знал, как ответить. Но он имел привычку не принимать скоропалительных решений. Так, недавно, в Арской башне, он помедлил выйти навстречу татарам, а, пропустив в пролом, ударил с тыла и рассеял и гнал перед собой под копыта Царева полка, который частью спешился, а другой частью — готовился встречать неожиданные вылазки басурман, иногда в отчаянии бросавшихся без оглядки вперед. Выжидательная тактика не всегда приносит успех. Это Басманов знал, не один год потершись во дворе и в Боярской думе. Но когда не знаешь, как поступить, или чутье ничего не подсказывает, или знаешь, как поступить, но обстоятельства не способствуют, то лучше дать времени волю: авось течение вынесет к нужному берегу. И потому Басманов вздохнул и отпустил Малюту:

— Иди, Малюта. Утро вечера мудренее. Посмотрим, как подсобить государю нашему.

Опыт народа — великое дело. Утро действительно оказалось мудренее вечера. Царь, совершив духовную и полежав под иноческими одеждами, внезапно получил облегчение. То ли и впрямь русский Бог вмешался и не захотел взять к себе молодую и пока удачливую, хотя и наполненную страданиями и страхом жизнь, то ли снадобья лекарей переломили ход болезни, спасая не только государя, но и их, лекарей, с аптекарями и помощниками. Никто не забыл случая, как шестьдесят лет назад дед Иоанна велел казнить не то жида, не то немца Леона, прибывшего из Венеции и поклявшегося вернуть здоровье старшему сыну Иоанну Молодому, родителю незадачливого царевича Димитрия.

— Я вылечу сына твоего, — сказал важно венецианский врач, внешностью чем-то напоминавший шекспировского Шейлока, — а не вылечу — вели меня убить.

Иоанн Молодой страдал камчюгом, то есть ломотой в ногах. Эскулап в черной шапочке и с длинными завитыми волосиками на висках оказался слишком самоуверенным и старуху с косой не сумел отвадить от больного. Вскоре тот умер. Великий князь Иоанн III Васильевич, прозванный Грозным, оправдал кличку и после полагающихся сорочин приказал отсечь голову иноземцу. Еще одна судьба будто подтверждала смертельную опасность, которой подвергались медики при дворе русских великих князей. Немец Антон — любимец того же Иоанна III — лечил татарского князя Каракучу и уморил его. Великий князь выдал немца сыну восточного владыки, который за мзду готов был отпустить потерпевшего фиаско лекаря. Но великий князь не позволил. Татары свели немца под мост через реку и зарезали.

У одра нынешнего болящего собрались опытные служители Гиппократа, которые пользовали еще Василия III Иоанновича. Среди них были и иностранцы — Николай Булев, грек Марко, венецианец Франциск. Главную скрипку, однако, играл Феофил, которому весьма доверяла еще мать Иоанна великая княгиня Елена. Она-то и послала Феофила в Старицу к князю Андрею Ивановичу перед заключением того в тюрьму выяснить: действительно ли он тяжело болен и по этой ли причине не в состоянии приехать в Москву на совет, или лжет и лицедействует? Феофил не пощадил князя, признав вполне здоровым и укрепив тем самым подозрения Елены Глинской и ее фаворита Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского. Печальная участь владыки Старицы, таким образом, лежит на совести и Фиофила, ибо страх, колебания и попытка прибегнуть к известному способу уйти от ответственности, сославшись на недомогание, все-таки не может служить основой для обвинения в коварстве. До сих пор люди прибегают к подобному дипломатическому приему. Феофил у постели Иоанна держал себя надменно и снисходительно. Очевидно, он надеялся победить смерть.