VI

Присяга была в разгаре. Алексей Адашев присягнул, и Малюта видел, как он поцеловал крест, который держал князь Владимир Воротынский, не самый знатный боярин среди присутствовавших. Дьяк Иван Михайлович Висковатов одобрительно кивнул головой. За Адашевым и его отцом поцеловал крест и поп Сильвестр. За ним пристально, во все глаза наблюдали бояре. Приехал и князь Владимир Андреевич. Сейчас двоюродного брата пустили к Иоанну беспрепятственно. По одному этому стало ясно, что государь одолел болезнь. Однако с одра он не поднимался. Теперь присяга теряла смысл. Но далеко не все это уразумели вовремя. Малюта сделал важный вывод, что злоба лишает врагов чувства опасности. Мать Старицкого Ефросиния будто нарочно насмехалась над болезнью племянника. И народ черный про то изведал и шумел на площадях и улицах, передавая из уст в уста слухи о происках близких родственников. По русским обычаям, родство как бы охраняло членов семейных кланов от предательства.

А Захарьины, узнав, очевидно, от Феофила о том, что дела пошли на лад, присягали и обнимались со сторонниками власти особенно усердно. Малюта припомнил, как вчера изможденный страданиями государь, приподнявшись на локтях, преодолевая недостаток воздуха, хрипел:

— Когда меня не будет, не допустите вероломных извести царевича: спасите его! Бегите в чужую землю, куда Бог укажет вам путь.

Тогда-то и зародились у Иоанна мысли о спасении его самого в чужой земле. Не раз он, спустя долгие годы, делился с Малютой и страхами своими, и надеждами. Почему бы и не сочетаться браком с заморской принцессой? Чай, во Франции или Англии не хуже будет? — задавал себе нередко вопрос Иоанн. Свои скорее уморят, а иноземцы гостя, женатого на их соотечественнице, вряд ли бросят на произвол судьбы.

Блуждающий взгляд Иоанна на секунду задерживался на лицах тех, кто собрался у его одра, который лишь постепенно — по мере выздоровления — превращался в театральные подмостки. Малюта не умел, конечно, это определить четко, но ощущал еле уловимые изменения в состоянии царя с пронзительной ясностью, присущей его звериной и привязчивой натуре.

— Ну, слава Богу, очухался! Ну, слава Богу! — шептал.

— Пошел прочь, смерд! — зашипел князь Курлятев, толкнув Малюту, мешавшего перешагнуть порог.

Малюта сощурился: погодь — сосчитаемся, когда государь выдюжит. Все вы у меня на зарубке! Все. Дмитрий Курлятев особо выпятился нежеланием присягнуть, когда царь молил бояр ослабевшим голосом. И Никита Фуников — казначей — тоже раскрылся.

Потом Малюта, перебирая в памяти запавшее, прикидывал: в какой момент сам государь догадался, что смерть отступила и теперь пришла пора действовать? Понукая других, понукаешь и себя. Понуждая других, понуждаешь и себя. Как к себе, так и к другим. Как к себе строг, так и к другим. Истинный владыка знает сии максимы.

Оглядев вчера лица поникших соратников, Иоанн, протягивая к ним исхудалые руки, голосом, внезапно напитавшимся мощью, воскликнул:

— А вы, Захарьины, чего ужасаетесь?

Им было чего ужасаться, о чем свидетельствовало выражение лица князя Ивана Михайловича Шуйского. Да и проницательный взор князя Владимира Андреевича сулил мало доброго. Басманову, давно оставившему лагерь Шуйских, тоже не поздоровится, а следом за ним и братьям Грязным с Малютой в придачу, и многим стрелецким головам. Здесь, в душной кремлевской опочивальне царя, сошлось в противоборстве личное и государственное: быть смуте и слабой власти юной жены и пеленочника или крепко Московии стоять под дланью мужей зрелых и имеющих на власть бесспорное право. Кто такие Захарьины-Юрьевы, чтобы Шуйским да Старицким указывать?! Да никто! А мертвый царь тоже никто, хотя и послед оставил. Державные дела требуют ежедневной заботы. Татары да ливонцы, поляки да крымчаки не станут ждать, пока Митенька подрастет и возьмет меч в руки. Опыт ожидания у Шуйских да Курлятевых имелся. Алексей Адашев и поп Сильвестр это хорошо понимали. Вдобавок всех пугала жестокость, проявленная Иоанном в молодые годы перед женитьбой на Анастасии. Забрала красивая и мягкая царица его ярость, растопила лед, но ведь не навсегда? Разлюбит Анастасию или что с ней случится, каким он станет? Тут риск большим горем для страны может обернуться. Многие в свой смятенный ум грешные и спутанные мысли пустили, многие ради того черту перешагнули.

Но как громом полыхнуло:

— Поздно щадить вам мятежных бояр: они не пощадят вас!

И хотя слова были обращены к шурьям, набатом отозвались они в душах остальных. Нет, не пощадят их! Шуйские не пощадят! Сильвестра с Адашевыми, может, и не тронут, по приказам распихают, воеводствами наградят за смирение, даже советы у них испрашивать будут. Дьяка Висковатого беспременно простят. Такого грамотея поискать — не сразу отыщешь, а иные куда? Один путь — на плаху, в застенок или по кельям удавки ждать. Нет, не пощадят разных Мстиславских, Морозовых, Воротынских с Шереметевыми. Других среди боярства найдут. Других!

— Будете вы первыми мертвецами. Явите мужество: умрите великодушно за моего сына и мать его. — Это уже восклицал явно выздоровевший человек. — Не дайте жены моей на поругание изменникам!

Потрясенных величием и мощью услышанного бояр только страх и железная выучка удержала, чтобы толпой не броситься прочь в Переднюю избу, где стоял дьяк Иван Михайлов с крестом, чтобы произнести теперь уже никому не нужную присягу. Мало кто понимал, что государь стряхнул с себя болезнь, но среди них одним из первых оказался Малюта. Одр незаметно для многих превратился из театральных подмостков в сверкающий золотом трон.

I

Еще задолго до покупки дома на Берсеневке и женитьбы Малюта мечтал о собственном хозяйстве. А когда Бог послал ему Прасковью и она затяжелела, то дела с обзаведением пошли быстрее. Вообще, Малюта не любил попа Сильвестра, потому что тот принадлежал к умникам, но жить ему и устроить дом хотелось, как ни удивительно, согласно рекомендациям Иоаннова наставника. Однажды Малюта подслушал Сильвестровы речи перед походом на Казань, когда Иоанн собирался впервые на долгий срок оставить царицу Анастасию в Москве. Случилось это вечером в Столовой комнате, перед тем как царь собрался в опочивальню. Пламя свечи почему-то светилось красноватым, и все предметы окутывала жаркая плывущая сизая дымка, отливающая багровым. Иоанн сидел, откинувшись, в деревянном кресле с высокой узорчатой спинкой и, казалось, дремал, опершись на подлокотник и прикрыв ладонью глаза, а Сильвестр стоял поодаль и пятерней постукивал по столешнице, будто помогая себе вбивать собственные мысли в голову Иоанна. Голос у Сильвестра звучный, глубокий, а телом он маленький, щуплый.

Память у Малюты — как пергамент у летописца: что начерталось на ней, то никогда не стиралось. Запоминал он накрепко, навсегда. А для собственной нужды — тем более.

— Вот ты, государь, уходишь воевать Казань, покидаешь молодую жену, — говорил Сильвестр, — правителем Москвы оставляешь князя Владимира Андреевича Старицкого. Однако царица не безмолвное существо!