— Мне думается, что различие между детьми и взрослыми, возможно — вещь естественная, но, по сути, это нелепица. Мы, собственно, лишь отдельные я, мечтающие о любви, — говорю я патетически. — Доналд Бартельм.[37]

С удовольствием замечаю, что Ева и некоторые одноклассницы тоже под хмельком; алкоголь в течение года они употребляют лишь в исключительных случаях, так что им хватает и нескольких рюмочек. Они молча улыбаются, чтобы не выдала артикуляция, а про себя, верно, думают: хорошо бы заказать вторую чашечку кофе.

— У меня новый пиджак, — объявляю я классу. — Я купил его вчера исключительно ради этой встречи. Кто-нибудь заметил? — немного повышаю голос.

Катка щупает материю, мнет ее, а потом без слов гладит меня по плечу. Может, именно это и следовало бы нам делать на встречах, думаю я: сидеть, пить и молча гладить друг друга по плечу. Может, это было бы лучше всего? Зузана вдруг предлагает пойти куда-нибудь потанцевать. Я понимаю ее, одна она ни на что подобное не решилась бы, но сейчас ее привлекает возможность укрыться за нашей общей эйфорией или скорее безумием. Воображаемая картина — как мы вторгаемся в толпу семнадцатилетних тинейджеров на ближайшей дискотеке, — к счастью, ужасает не только меня, и эта идея тактично отбита в аут, Ева снимает жакет; щеки у нее горят. Она по-прежнему красива (кто-то из одноклассников сегодня сравнил ее с Хозяйкой волшебного леса из «Властелина колец»…), но кожа на шее и на груди уже теряет упругость. Несколько морщинок, чуточку лишнего жира — и столько печали. Когда она пришла в мой сад, все тихо отцветало… Почему мы учим этому гимназистов? — думаю я. Разве они могут такое понять? Ева играет со свечкой, воск стекает по пальцам.

— Куда, черт возьми, все подевалось? — восклицаю я, ударяя кулаком по столу.

Вино в рюмках колышется. Однокашники переглядываются.

— Скажу вам вот что: первая сексуальная связь обычно ни черта не стоит, но первый настоящий поцелуй… — Ищу правильные слова. — Это неописуемо. Я думал тогда, что целиком растворюсь в ней.

Ева улыбается.

— О, этот аромат. Сегодня, разумеется, я уже знаю, что перед тем она сосала какую-то дурацкую конфету, но тогда это до меня не дошло. Я, идиот, еще долгие годы думал, что красивые девушки действительно благоухают земляникой.

Смотрю на Еву — вызывающе, дерзко.

— Малиной, — поправляет она меня. — Это была малиновая конфета.

— Потрясно! — выкрикивает Скиппи в тишину.

— Надо же, чего только сегодня вечером мы не узнаем, — говорит Зузана холодно.

— Где все это? — продолжаю я. — Когда сегодня меня целует девушка, я разве что подумаю: хорошо целует. И ничего больше. Куда исчезло то оцепенение? То сладкое изумление?

— А, черт, — выдает Гонза, весело подмигивая. — Он опять напился как сапожник…

Окидываю его чуть ли не враждебным взглядом.

— Да, я напился. Ну и что? Думаешь, оттого в моих словах меньше правды?

Он явно смущается.

— А что поделывает Вартецкий? — неожиданно спрашивает Ева.

Она смотрит мне в глаза, но тут же снова отводит взгляд (ее внезапная, как бы стыдливая смелость напоминает мне Клару). Большинство из нас понимает историческое значение этой минуты: имя Вартецкого она еще никогда не произносила вслух — после малиновой конфеты это второе запоздалое признание. Меня волнуют смешанные чувства: в первую минуту эта откровенность радует меня, но тут же в ее глазах я улавливаю давнишнюю страсть, которая сжимает мне желудок столь же сильно, как некогда. Мороженая малина, осеняет меня: белая, заиндевелая, что-то от того свежего летнего аромата и вкуса уже исчезло, но многое еще осталось. В баночке, которую я только что извлек со дна морозилки, четвертьвековая ревность: уже не та, что прежде, но я хорошо ее узнаю.

— Вартецкий? — говорю как можно равнодушнее. — Как раз вчера мы вместе обедали в школьной столовой.

— И что? Как он выглядит?

Спрашивает уже кто-то другой — Ева свою смелость исчерпала. Я делаю вид, что раздумываю.

— Вы помните его кожаный портфель?

Лица одноклассников враз проясняются.

— Он у него и теперь…

— Невероятно!

Ева смотрит куда-то в прошлое, словно этот потрепанный портфель был магическим предметом, который вновь оживил Вартецкого.

— И впрямь учителям надо бы добавить! — смеется кто-то.

— А что вы ели? — спрашивает Скиппи.

— Мясо в томатном соусе.

— А мясо не было для него жестким? Разжевать еще смог?

Смех усиливается. Ева, пожалуй, жалеет, что спросила о Вартецком. А чего еще она ожидала? Я поворачиваюсь к окну и вижу молодую пару, заглядывающую внутрь: девушка что-то говорит молодому человеку, указывая на нас пальцем.

— А правда, что он делает? — спрашивает Катка.

— К примеру, ходил каждую пятницу в Подоли, в сауну. А теперь с супругой купили где-то в Ржевницах по дешевке дачу, в пойменной области, и потому…

— Ну и что, — говорит Зузана, — было бы тебе, как ему, за шестьдесят… К тому же вероятность половодья не так уж и велика, верно? Можно и рискнуть. Или пан, или пропал.

— Серьезно, ему уже за шестьдесят?

— А ты как думала?

— Не перебивайте же его все время!

— Итак, — возвращаюсь к сказанному, — в сауну он уже не ходит, ибо каждую пятницу ездит на дачу. И потому ежедневно в учительской просматривает газеты и вынимает из них вложенные цветные рекламные проспекты.

— Рекламные?..

— Рекламы электродрелей, косилок-триммеров, дисковых точильных станков и тому подобное. Сравнивает различные предложения. Bauhaus против OBI. Высшая форма соревнования его поздней жизни. На столе в его кабинете…

Ева шумно встает. Покачивается.

— Тебе неинтересно? — говорю.

— Нет.

— Ты спрашивала…

— Но я хотела услышать… что-нибудь приятное.

— Сожалею, — развожу я руками, — я с Вартецким ничего приятного не пережил.

Она закрывает глаза и закусывает губу.

— Том! — одергивает меня Мария. — Ты что дуришь?

Только теперь я прихожу в себя. Наклоняюсь в сторону, давая возможность официантке унести пустые бокалы. Поворачиваюсь к Еве, но ее и след простыл.

— Sorry. Сегодня меня тянет побрюзжать.

— Господи, — говорит Фуйкова, — да ты постоянно живешь в своем музее молодости.

У туалета, куда она убегает выплакаться, наталкивается на красивую светловолосую девушку с маленькой татуировкой на плече, скользнувшую по ней равнодушным взглядом. Ева прикидывает, что в нынешней Праге татуировка примерно у каждой четвертой, а то и у каждой третьей девицы. Ополаскивая над умывальником лицо, она со злорадством представляет себе 2050 год и врачебные кабинеты, полные сморщенных татуированных старушек. Дверь приоткрывается: в зеркале она видит лицо Тома.