— Люблю тебя, Борис. Ты это знаешь?

— А она у нас все время навеселе! — довольно улыбается он.

Прибегает Лукаш, он еще в пижаме. Вижу, он хочет поцеловать меня, и я, нагнувшись, подставляю лицо. Андулка, напротив, проходит мимо не здороваясь.

— Доброе утро.

Никакого ответа.

— В чем дело? — спрашиваю.

Борис ждет, пока Андулка возьмет какао и закроет за собой дверь детской.

— Ей кажется, что она уродина, — шепчет он.

Лукаш злорадно усмехается.

— Ничего, — говорю я весело, — это она в меня.

И снова одинокий зимний уик-энд: Джеф где-то на лыжах, Скиппи на месяц улетел в Австралию. Делаю себе второй винный «шприц»; с одной стороны, мне жалко лить в такое прекрасное вино воду, но с другой — понимаю, что в десять утра мне не надо пить вино неразбавленным. Безучастно дочитываю газету и оба воскресных приложения, а потом составляю список людей, которым бы мог или должен был позвонить. В конце концов, естественно, не звоню никому. Меня не перестает удивлять, что некоторые человеческие свойства, которым теоретически полагалось бы исключать друг друга, в реальности вполне успешно сосуществуют: например, неприязнь по отношению к людям и неспособность переносить одиночество. Я наливаю себе третью рюмку, уже без воды. Презираю сам себя, тем не менее мое настроение постепенно улучшается; чуть позже мне даже приходит мысль заняться уборкой и таким образом добиться слабого подобия удовлетворения. Уборка — опиум для алкоголиков.

Пустые бутылки мы собираем сначала в углу кухни возле мусорной корзины, потом, когда уже нельзя подойти к плите, — за дверью, в прихожей. Пиво покупаем в жестяных банках (дальнейшее нагромождение стекла для нас непозволительно), поэтому преобладают винные бутылки; редко можно заметить этикетку русской водки или двенадцатилетнего шотландского виски, который получил Скиппи в благодарность за выжженные бородавки. Моя доля в этих запыленных бутылках по идее должна была бы составлять одну треть, однако на деле их подавляющее большинство; значит, и выносить их — моя забота. Это, как и всякое другое дело, стараюсь отложить на потом, по меньшей мере до тех пор, пока входная дверь не начнет ударять по бутылкам, тогда каждый приход Джефа и Скиппи станет звенящим настойчивым напоминанием.

Я беру достаточное количество пластмассовых сумок и начинаю решительно складывать в них бутылки: первые — их большинство — горлом кверху, следующие — наоборот. В некоторых из них остатки винного камня, изредка вытекает и несколько капель вина — здесь бутылки опорожняют до дна. В итоге сумок девять; я беру в левую руку четыре, в правую — пять и, как прокаженный, с предупреждающим, обличительным звяканьем (и с надеждой, что ни одна из сумок не порвется) выхожу из дому, направляясь к контейнеру. На улице останавливается такси, из него, к моему изумлению, вылезает Скиппи, с чемоданом, в мятом летнем костюме и ковбойской шляпе. И я ужасно радуюсь, увидев его.

— Привет, доктор. Стало быть, ты там не задержался.

Он ставит чемодан на тротуар, берет у меня часть сумок и идет со мной к зеленому контейнеру. Мы подходим к разным отверстиям и начинаем бросать бутылки.

— Ну и грохот, конец света! — кричит Скиппи.

Если бы…

Сильвестровскую ночь[38]он уже давно не отмечает — неудачных новогодних праздников в его личной истории так много, что это не может быть случайностью. В ночь на Сильвестра 2003-го его скепсис усиливается еще и тем, что позади остался тревожный год, большую часть которого он провел, посещая психиатрические больницы и геронтологические клиники, где одновременно умирали его дед и бабушка, — однако в то же время у него родилась дочь. Жизнь берет и дает… Банальная фраза или глубокая правда?

Он с дочкой и женой в Сазаве; в полночь они с женой выходят на террасу на втором этаже, чтобы хоть издали посмотреть на городской фейерверк. Жена приносит из спальни одеяло, чтобы набросить его им обоим на плечи, и электронную нянечку марки «Филлипс». Марка напоминает автору бумажную куртку «Грюндиг». С этим покончено, сознает он. Все пережито.

— Все пережито, — произносит он вслух. — Я пережил собственную молодость.

Отчасти это его личная заслуга, отчасти ему везло. Пережить молодость не каждому удается: он сталкивается с этими неудачниками в ресторанах, на улице, на встречах бывших абитуриентов. Видит их по телевизору, читает их статьи в газетах.

— Поздравляю.

Веронике двадцать семь, ей этого не понять.

На Новый год они с коляской отправляются к реке — после многих лет она замерзла. По заснеженному льду они проходят несколько километров, на всем пути повстречав только двух конькобежек с собакой.

— Ты уже знаешь, как она будет называться? — спрашивает Вероника.

— Игра на вылет, или просто вышибалы.

— Разве книжка про эту игру? — удивляется она.

— Вот именно, про такую игру, в которую мы играем всю жизнь.

— Нет, серьезно. О чем она?

Он идет и думает: этот вопрос он, собственно, еще не задавал себе.

— О выбитых людях. И о тех, кто не нашел себя в жизни.

— А в романе много таких? Таких, что не нашли себя?

Автор останавливается и начинает считать: поднимает большой палец правой руки — и застывает в сомнении.