Она вскочила, подхватила сумку и, задевая стулья, бросилась вон из кафе.

— Ты ему напиши, — донеслось ей вслед. — Про меня напиши!

Тетка Мура молча слушала Татьянин рассказ.

— Как вы думаете, теть Мур, они правда встречались? — спросила Татьяна.

— Думаю, встречались, — задумчиво ответила тетка Мура, помешивая чай и глядя в окно. — Надо же ему было кому-нибудь пожаловаться.

— А как вы думаете, теть Мур, он ее правда любил?

— Думаю, любил, — задумчиво ответила тетка Мура. — Надо же ему было кого-нибудь любить.

Накануне отъезда чужие родственники прямо с утра начали торить народную тропу к Татьяниному чемодану. Тетка Мура открыла двери нараспашку и ушла плакать на кухню. Она была не готова к тому, что три недели Татьяниного визита пролетят так скоро. Родственники входили и по одному, и группками, протягивали конверты с письмами — только не заклеивайте, ради бога! у нас не выпустят, у вас не впустят! — застенчиво улыбались и просили разрешения передать еще кое-что, совсем чуть-чуть, буквально граммов двести, легонькое, ну, вы же понимаете, маме к чаю израильский шоколад и коробочку аспирина для дяди Бори, ему врач прописал для разжижения крови, у дяди Бори такой застой в крови, просто ужас, не могут взять на анализ. Письма уместились в дамскую сумочку. Кое-чего набралось на девять килограммов. Тетка Мура, бормоча что-то нелестное о человеческой бестактности, полезла на антресоли за старым чемоданом, который с момента своего приезда хранила для такого случая. Пока перекладывали подарочки, обнаглевшая Мулька стащила втихаря пакетик с дорогущими шоколадными конфетами, которые тетка Мура купила для своей восьмидесятилетней подружки, и показала себя достойной последовательницей Арика — страшно чавкая, сожрала конфеты под кроватью. Тетка Мура всплеснула руками и потрусила в магазин восполнять ущерб.

— Тетя Мура! Тетя Мура! — надрывалась Татьяна. — Да бросьте вы, честное слово! Да кому нужны эти конфеты! Ну, обойдутся они без конфет! Я им свои отдам!

— Ты с ума сошла! — кричала тетка Мура, перебегая дорогу перед мордой автобуса. — Люди ждут конфет! У вас же совершенно нечего есть!

— Тоже мне Белый и Рыжий, Мулька и Мурка! — бормотала Татьяна, отпихивая Мульку от чемодана и пытаясь застегнуть «молнию». В Москве она перепутала все подарочки, выпавшие из незаклеенных конвертов письма рассовала куда придется, выдержала несколько скандалов от чужих родственников по поводу не попавшего по адресу аспирина и наконец-то вздохнула с облегчением.

В Вострякове пели птицы.

— Это не кладбище, а концертный зал какой-то! — сказал Леонид.

Они с Мишей шли по аллее. Небо висело над ними высокое и выпуклое, как купол парашюта. Ветки деревьев тянулись из него, словно перепутанные веревки, удерживающие землю на весу, и казалось, что те, живущие теперь наверху, могут взяться за эти веревки и последний раз спуститься по ним домой. Или хотя бы подержаться немножко, чтобы продлить хоть на минутку связь с землей. Миша с Леонидом положили цветочки на тетки-Шурин мрамор, покрасили ограду у Мишиных родителей, смели прошлогодние листья у Изи и Капы, зашли к отцу Леонида, постояли молча, подергали сорняки. Сорняки сидели крепко. Корни старых деревьев оплели землю густой сеткой и не желали отдавать ничего, этой земле принадлежащее. Цветочную рассаду, купленную у входа, — Ляля особенно настаивала, чтобы купили рассаду и высадили цветы на всех могилах, кроме Шуриной, — так вот, рассаду пришлось отдать обратно. «Эй, милки! — крикнула им вслед бабка. — Деньги-то возьмите!» Но Леонид махнул рукой.

— Пойдем помянем? — спросил он Мишу, когда они уже подходили к метро. — Вон смотри, кафе какое-то.

Они подошли ближе. «Ласточка», — прочитал Миша неоновые буквы.

— Нет, Лень, я не пойду, не надо, меня Ляля ждет, — неуверенно сказал он и попятился.

Мысль о том, что сейчас он вместе с Леонидом будет сидеть в этом кафе, казалась невыносимой. Он бормотал что-то невразумительное и все пятился и пятился, но Леонид не слушал, упрямо тащил Мишу за рукав.

— Слушай, — сказал он, когда они уже сели. — Ну что ты уперся, ведь мы с тобой за всю жизнь ни разу вдвоем не выпили. Вот она, семейная жизнь, — и заказал сто граммов водки.

Миша промолчал. Огляделся. В «Ласточке», кроме названия, ничего прежнего не осталось. Ни официантов, ни перегородки стеклянной, ни высоких стульев, ни коктейлей с вишенками. Стерильное бистро с пластиковыми столами и наспех поджаренными полуфабрикатами.

— Я здесь не был года два. Нет, три, — продолжал Леонид, разливая водку. — Да, точно, с осени 90-го. Ты не помнишь? — Он посмотрел на Мишу так, будто хотел узнать то, что все эти годы оставалось от него скрытым.

— Я? — удивился Миша и одним махом опрокинул в себя рюмку водки. — Помню? Что?

Он силился понять, что имеет в виду Леонид. Если… нет, конечно нет, он же ничего ему не говорил, а больше Татьяну никто не видел. Значит, тогда, три года назад, она ходила сюда часто, и Леонид обо всем знал. Значит, Леонид сам ее здесь видел. Мише вдруг стало душно, тяжко и гадко, будто вместо чистокровной «Столичной» он глотнул самопального мутного спирта, зная, что послевкусие будет мучить его всю жизнь.

— Да вы же с Танькой виделись тогда. — Леонид ничего не замечал. — Неужели не помнишь? В ноябре. Она Ваську Гордеева встретила. Сто лет не виделись, а тут столкнулись на улице. Ты хоть Ваську-то помнишь? Из пятого дома? У него еще сестра была, Нонка, я от нее в окно прыгал. Она на мне жениться хотела. Вернее, замуж выйти. Ну, Мишка, ты даешь! Ну Нонка, с зубами наружу! Ну вспомни!

Миша смотрел на него пустыми глазами. Какая Нонка? Какие зубы? О чем он?

— Они с Васькой вон там сидели, в баре, — продолжал Леонид, показывая в сторону несуществующей стеклянной перегородки, — меня ждали. Танька потом рассказывала, что позвала тебя, а ты как-то странно дернулся и ушел. Вроде испугался. Ее еще Васька курить учил. Она потом сказала: «Мишка испугался, что я курю. Он думает, я еще маленькая». А мы тогда почти всю ночь сидели. Васька на день рождения звал. Не получилось. Ты знаешь, ни черта не получается встречаться со старыми друзьями. А может, и не надо? Может, пусть в прошлом остаются? Давай лучше выпьем за наших всех. И живых, и мертвых.

В груди у Миши вдруг стало горячо, так горячо, что он задохнулся. Будто вспыхнула живущая там промокашка с черным расползшимся пятном. Вспыхнула, свернулась в трубочку и сгорела дотла. Даже пепла не осталось. В душе у него теперь было тихо и чисто. Чисто и тихо. Только пусто очень. Как будто там никто никогда не жил.

— Подожди, — сказал он и пошел к пластиковой стойке, смешно загребая тощими ногами.

Вернулся. Сел. Раскрыл ладонь.

— Вот, — сказал глухо. — Таньке передай. Я ей должен. Так, давний спор, ты не знаешь. Все забывал Отдать, — и протянул Леониду четыре шоколадные медальки.

Арика так и не посадили. Ляля утверждала, что он очень расстраивается по этому поводу, как-никак умаляется масштаб его деяний. Арик сначала комплексовал, а потом начал компенсироваться. В течение двух лет он строил дачу из красного кирпича, с финской баней и крытым бассейном. Еще на даче были камин и три этажа. Третий этаж полностью отводился под кабинет Арика.