Алексия приблизилась, все той же ровной походкой, к своему спутнику и, возле щита перед въездом в Шар, взяла его за руку. Теперь она была ведущей. При этом она вложила ему что-то в ладонь, что он без долгих размышлений отправил в рот. И вот он уже откусил от яблока, груши, персика, абрикоса, – нет, вряд ли абрикоса, их время уже давно прошло, – с громким хрустом. Персик, который хрустит на зубах? Да, бывает и такое. Его она, каким-то образом, стащила в одном из маленьких садов, но по своему обыкновению, так открыто, что никому бы в голову не пришло считать это воровством, и уже тем более Вальтеру. И «естественно», если опять воспользоваться вольной интерпретацией Вольфрама, она украла не один только этот фрукт; другой, или другие, воровка фруктов, как всегда, приберегла для себя.

Они сделали небольшой крюк, чтобы попасть к мельницам Шара, двигаясь вдоль одного из быстро текущих каналов Виона, который тут, в отличие от долинных дельт, с шумом нес свои воды, чуть ли не с грохотом. Уже издалека доносился запах не только свеженамолотой муки, но и свежеиспеченного хлеба. На обширной территории мукомольни в одном из дворов располагалась пекарня. Многие мельницы на протяжении столетий работали от воды, подававшейся из небольшой реки. Мельница Шара была последней, во всяком случае, единственной сохранившейся мельницей такого рода; зато ее старинные постройки и новые дополнительные сооружения занимали полдолины.

Обычно этот хлеб из местной мукомольни поставлялся только в рестораны и на особые рынки. В простые магазины он не поступал. Но Алексия не просто мечтала, не просто хотела этого хлеба с мукомольни, она была одержима мыслью о нем, ей непременно нужно было заполучить его, хотя бы один. Пекарня была открыта, но никто к ним не вышел, и они стояли теперь в одиночестве среди тысяч разных хлебов, заполнявших полки до самого потолка и стеллаж за прилавком, за которым никого не было, – хорошо, что хоть прилавок имелся. Вальтер невозмутимым молчаливым взглядом изъявил готовность перепрыгнуть через барьер и прихватить один из хлебов. Алексия, также молча, покачала головой: воровка фруктов – да! Но воровка хлеба? Ни за что! Но какая красота все эти хлебные улицы, тракты, расположенные друг под другом, убегающие куда-то вдаль, чтобы сойтись в одной точке в глубине пространства.

Наконец появился кто-то, выйдя из другого помещения и направившись к ним, уже издалека качая головой. Но приблизившись и увидев ее, как она стоит, удерживая в поле зрения весь хлеб, он выдал ей один и пожелал счастливого пути, обоим; такая пара ему уже давно не встречалась, а может быть, вообще встретилась впервые?

Центр населенного пункта? Площадь перед церковью? Перед мэрией? Никаких примет центра, государства тоже, которое тут, в виде исключения, проявляло сдержанность, почти пристыженное (а было бы неплохо – пристыженная государственная система). Огороженный переход через железнодорожные пути был объявлен без долгих размышлений центром. Там гуляет холодный воздух, как, кстати говоря, повсюду в Шаре, находящемся на отшибе, здесь же, между открытыми железнодорожными шлагбаумами, еще более холодный, хотя на фоне безветренного летнего тепла всего лишь струйка воздуха, воздух заброшенности и исключенности. Железнодорожное полотно было как-то, наверное, огорожено. От шлагбаума осталась бетонная тумба, на ней плакат с фотографией, очередной, давний, уже пожелтевший от времени, фотография молодого человека, с датой смерти и точным указанием дня и часа. Алексия непроизвольно перекрестилась, поравнявшись с фотографией самоубийцы, – если, конечно, он был таковым, – и одновременно с ней то же самое сделал ее спутник, который и сам не знал, как это у него получилось. Вальтер явно еще ни разу в жизни не крестился. Но, осеняя себя крестным знамением, он делал это так, как будто умел креститься с незапамятных времен. Взгляд, брошенный затем через плечо, отметил шлагбаум, разделяющий всю картинку пополам, не только как нечто несообразное времени, но скорее как ошибку в картине местности; как изобразительную помеху, как инородное тело.

Позже она пригласила молодого человека «на бокальчик» в единственный ко времени действия истории бар Шара, в «Café de l’Univers» по ту сторону железнодорожных ограждений. По дороге туда им попался на глаза сложенный из одних только каменных обломков дом, словно явившийся из глубины веков, с каменной лестницей, подпираемой такими же обломками, и проделанным в ней сбоку лазом, за которым как будто скрывался чуланчик, напомнивший кое-что Алексии. Какое наслаждение, странное или нет, после времени, проведенного среди более или менее привольной природы, идти теперь среди старинных домов, местами сомкнувшихся в плотный ряд, без просветов, и даже среди руин.

«Café de l’Univers» в этот предвечерний час было пустым. Слышны только голоса из телевизора, показывающего без остановки бега, в том числе на различных ипподромах, названия которых заканчиваются на «ау», «Фриденау», «Фройденау», или звучат иначе – «Лас-Вегас»… «Ла Вега дель Рио Тормес», или имеют местный региональный оттенок: «Отёй», «Ангиен», «Венсен». То и дело объявляются неожиданные победители, дисквалифицированные фавориты, и ни одного болельщика в баре, который бы после очередного забега заглядывал в свой список, а потом, может быть, вскрикивал. Хозяин, вместо того чтобы стоять за стойкой, переместился к стенду с сигаретами, потому что там в это время скорее можно было ожидать появления клиента. Этот мужчина, содержащий бар уже много лет, с неизменным угрюмо мрачным выражением лица человека, которого против его воли и вопреки всему его существу занесло в Шар, встречает теперь обоих, чуть ли не одним прыжком перескочив от стенда с сигаретами к пространству за барной стойкой (в котором он обыкновенно устраивался крайне неспешно), с улыбкой, от которой ему самому становится немного не по себе, настолько она ему непривычна. Его улыбка адресована даже не столько посетителям, сколько женщине, которая так же, как и он, бросилась к стойке, готовая услужить, только примчалась она с другой стороны: с недавних пор при баре оборудована кухня, «Café de l’Univers» включает в себя теперь еще и небольшой ресторан, а поварихой в нем та самая женщина, ставшая, тоже с недавних пор, подругой своего патрона. Эта женщина, с ее заразительным восторгом по отношению ко всему, к чему она прикасалась, причем не только к тому, что связано с едой, которой она занималась в крошечной, хорошо просматриваемой кухне, где она царила на малом пространстве, словно это был действительно «l’univers», универсум, она сумела, для начала, совершенно преобразить угрюмца таким образом, что это преображение причиняло ему боль, и он уже начинал чуть ли не страшиться за себя, за женщину и их совместное счастье, отсюда и его улыбка. Но пока – «Хорошего начала, и не только в кухне!»

Несмотря на то что в заведении никого не было, Вальтеру и Алексии понадобилось много времени, пока они наконец выбрали место. Нельзя было ошибиться, нужно было найти правильное место, подходящее. И оба они не могли решить, на чем остановиться. Решить для себя – не проблема. Но решить для другого, почти незнакомого – невозможно. Вот так они и блуждали от одного столика к другому, при том что здесь было их всего-то три-четыре, отодвигали стулья и придвигали снова. Ни одно место не подходило, и не только из-за лошадиного телевизора, заполнившего собой все пространство (со временем они о нем уже и забыли бы, а может быть, он даже как-нибудь и помог). Но найти хорошее, подобающее, пусть и неведомо чему, место было в этот час, в данный момент времени, делом чрезвычайной важности. За этим стояло нечто определяющее. От этого зависели не столько последующие часы и еще в меньшей степени следующий день, не говоря уже о будущем, сколько этот час, здесь и сейчас. Это был вызов, им обоим, как ему, так и ей. Они должны были доказать свою общую состоятельность.