Вместо этого беспорядочное хождение по всему «Café de l’Univers», один тут, другой там. Драматичная нерешительность обоих молодых людей. Может быть, определить место следует ей, раз она на несколько лет старше его? Или, наоборот, ему, раз он – «он»? Но как он избегал ее взгляда, который он так страстно искал с самого утра, даже в отсутствие ее, воровки фруктов! Еще немного, и он, взвыв по-звериному, выскочит на улицу и исчезнет навсегда, бросившись под колеса одного из бесконечных грузовиков (это была главная дорога, соединявшая Иль-де-Франс, Нормандию и Пикардию). Серьезно, да, и это было для молодого человека, со свойственной ему крайней серьезностью, делом серьезным. Она же, снова впав в роль женского Гамлета, с которой она, как ей думалось, уже давно распрощалась, с невиданным заламыванием рук и кусанием пальцев, ощутила, в силу своей молодости и под впечатлением от серьезности молодого человека, настоятельную потребность наброситься с кулаками на этого близнеца ее нерешительности, вытолкать его отсюда пинками, с глаз долой, навсегда, а потом увидеть, как его сметут близнецы-колеса первого же грузовика, а потом и следующего. Какими они оба казались со стороны молодыми, хотя они сами и не сознавали своей молодости; какими молодыми в их общей нерешительности, которая стала и для нее, и для него сущим несчастьем; на зависть молодыми? Глупости: ослепительно серьезными, заразительно молодыми.

Помощь пришла со стороны хозяев «Café de l’Univers», которые, не имея специального намерения, помогли им выбраться из нерешительности. Была открыта запертая дверь, и молодые люди, А. и В., нашли наконец место за столиком, на невысоком деревянном помосте, напоминавшем бывшую танцплощадку, во дворе с видом на сад, заваленный всяким хламом, скорее свалка, чем сад. Он был еще, похоже, в стадии обустройства, в самом начале, о чем говорила и царившая там тишина, отличная от шума в баре. Это место за баром предназначалось только для постоянных посетителей, habitués, которые пока еще тут не завелись, но, может быть, заведутся, когда все обустроится.

Хозяин обтер стол и стулья, тоже ржавые, а его «darling» – так он ее называл, опять иностранное слово, слетевшее с его уст, словно искаженных болью, – принесла бокалы и в дополнение приготовленную к ужину мелкую закуску, которая по-французски называется «amuses gueules», буквально – «радость для глотки», а по-немецки «Appetithappen», буквально – «кусок для аппетита», не вызывающий, впрочем, никакого аппетита. Хлеб с мукомольни подходил к этому как нельзя лучше.

Внешний вид поварихи послужил для Алексии и Вальтера, почти не сказавших друг другу ни слова со времени их встречи в долине Виона, поводом для разговора. Вальтер, который со знанием дела, необычным – или нет – для развозчика пиццы, распределил лежавшие на общей тарелке мелочи по группам, сказал: «Невиданное дело – повариха с такими длинными распущенными волосами!», Алексия же добавила: «И такими светлыми, гладкими, с двумя, нет, тремя темными прядками!»

Позднее, сидя за столом на помосте, с видом на хлам в саду, они смотрели на юг, вниз по течению реки, на долину и снова стали серьезными. Он говорил и рассказывал, она слушала.

«В том, что молодые люди сводят счеты с жизнью, нет ведь ничего нового. Быть может, так было всегда, что кто-то, в твоем или моем возрасте, “добровольно уходит”, как выражается моя мать, и что количество молодых самоубийц в целом всегда остается более или менее одинаковым, независимо от эпохи, или как это еще называется. И я все думаю о том, что те молодые люди, которые сегодня добровольно уходят, хотят своей смертью выразить свое отношение к нынешнему времени, победить его таким образом, отречься от него, проклясть его, чтобы таким образом в конечном счете все же изменить его, это время. И в этом смысле, как мне кажется, наш брат, мы все, живем в особую эпоху, разве нет? В одной из стран Европы, из тех, которые когда-то, как давно это уже было, кто-то, не спрашивайте кто, окрестил “странами за железным занавесом”, до недавнего времени жил один молодой человек. Его имя было Зденек Адамец. Было? Было и остается Зденек Адамец. Нет, не Ян Палах. Ян Палах – это другой молодой человек, который в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, кажется так, в знак протеста против вхождения советских войск для сохранения железного занавеса в тогдашней Чехословакии, публично покончил с собой, на Вацлавской площади, в Праге, или где-то там еще. Облил ли себя бензином, а потом поджег, бросился ли под гусеницы танка, как китайские юноши на площади Небесного мира, или где-то там еще, я уже точно не помню. Зденек Адамец – из той же страны, но только он совершил самоубийство, il a commis suicide, совершил суицид (ну что за слово, правда?), позже, десятилетия спустя после того, как исчезла, ни с того ни с сего, отвалилась, растворилась в воздухе эта железная штуковина, без шума сноса, ни грохота, ни звуков обрушения, ничего похожего на “Разорванный занавес” Хичкока, верно? Но и смерть Зденека была задумана как протест. Прошу с пониманием отнестись к тому, что я называю его просто по имени, без фамилии, но я иначе не могу, я так обычно называю и других людей, особенно чужих, которых я не знаю и никогда не знал. Но Зденека я знаю – вдоль и поперек! Для меня он Зденек, без фамилии, как Гаспар всегда будет только Гаспаром, Блез Паскаль – Блезом, Кретьен де Труа – Кретьеном, Зинедин Зидан – Зинедином, Джонни Кэш и Джонни Холлидей – Джони 1 и Джонни 2, Никола Пуссен – Никола, Жорж Бернанос – Жоржем, Эммануэль Бов – Эммануэлем, Рокиа Траоре – Рокиа, а вы – простите за каждое невольно проскочившее «ты» – Алексией. Никогда в жизни я не назвал бы по имени Обаму, Путина, Клинтона и как их всех там величают, – если бы пришлось о них говорить, – я бы просто их опустил, только Дональду Трампу можно и нужно было бы оставить его имя. Зденек покинул мир в знак протеста, не направленного ни на какое событие современности, ни на какую развернувшуюся у него на глазах вопиющую несправедливость, совершенную одной страной, одним государством по отношению к другой стране, к другому государству, или одной государственной системой, которая, присвоив себе исключительное право даровать всем счастье и блаженство, внедрилась в другую, выступив против этой другой системы или антисистемы, которая точно так же обещает даровать счастье и блаженство, но, по крайней мере, вовне, кажется по своим жестам и языку более мягкой и действует, не поднимая шума, на цыпочках, словно заботливо обихаживая больного соседа. Зденек катапультировался из мира в знак протеста против мира. Против бытия? Против несчастья быть рожденным? Против того, что человек без спросу забрасывается в бытие? А может быть, даже против всего, отказывающегося отвечать на любые вопросы, универсума, против молчания бесконечных пространств? Вот уж чушь! Судя по тому немногому, что я знаю о Зденеке, он был очень привязан к жизни, как только может быть привязан маленький ребенок. Существовать, просто существовать, безусловно, означало для него многое, на протяжении всей его жизни, если не все. От универсума, как явления расчетливого, но непостижимого, он и не ожидал никаких ответов на мнимые вопросы бытия и просто молча преклонялся перед ним. Он был, как рассказывают, большой любитель женского пола, но до последнего времени его почти никто не видел наедине с какой-нибудь женщиной. При этом, говорят, в молодости в нем было что-то от вечного жениха, тихий и в то же время возбужденный, как в лихорадке, во всяком случае, постоянно в ожидании, всегда готовый, с цветком в петлице или без. Однажды он бросился на шею совершенно незнакомому человеку. В другой раз в театре, – он чуть ли не каждый день ходил в театр в Праге, в Брно, в Зноймо и бог знает где еще, – поцеловал руку билетерше. А еще говорят, что как-то раз Зденек, во время мессы в соборе Святого Вита в Пражском Граде, после причастия, сунув в рот облатку, взял под ручку статую какой-то святой. А на стене дома в Брно, в котором умер один поэт, написал спреем на памятной табличке, чуть переделав строчку из стихотворения этого поэта, “Спасибо за соль в доме!”. Круг его чтения, как и театральных постановок, – преимущественно классика, только книги, никаких газет, никакого телевидения. Больше всего он любил сидеть на ветру где-нибудь на опушке леса, на ветру мира, как он его окрестил. “Ветролюб” называли его друзья, интересно, как это будет по-чешски? Как это будет звучать? До самого своего конца он якобы обходился без всякой информации, его не касались никакие мировые новости, и он оставался слепым по отношению к прилагавшимся к ним фотографиям. “Долой всю вашу информацию!” – и его друзья списали его со счетов. Когда вся Европа рекламировала журналистику, используя гигантские плакаты со слоганом “Информация – это призвание”, Зденек снова взялся за спрей, хотя он был совсем уже не тем, что когда-то в Брно, а когда папа римский, теперешний или другой, возвестил urbi et orbi[41]: “Бог любит информацию!”, Зденек написал ему свое первое письмо, за которым последовала целая серия посланий, адресованных уже и другим мировым лидерам, но все осталось без ответа и закончилось его самосожжением, которому предшествовало последнее послание, обращенное не к кому-нибудь лично, но ко всему миру, и подписанное “Зденек Адамец, сын своей матери”. А может быть, все это просто игра моего воображения? Может быть, мне все это просто приснилось сегодня на заре или когда еще? Он умер, как ни крути, этот Зденек, существовавший когда-то, бывший тут, как могло быть суждено только такому Зденеку, голому как младенец и беззащитному до самой смерти».