Музыка всегда напоминает Анне детство. Чаще всего отца. Раскинутые руки, лицо (похожее на Лоренса. Она этого не отрицает.) Ей до сих пор странно, что, при всей его любви к музыке, она не помнит, чтобы он пел. Насколько она знает, он никогда этого не делал — но ведь все иногда поют? — и не учился играть ни на каких инструментах. Он наслаждался, слушая.

Иногда бывает по-другому. Иногда она слышит мелодию, какой-нибудь гимн или народные песни, и тогда вспоминает Еву. Не лицо матери, а ее голос. В воспоминаниях Ева не слушает музыку — мать никогда не сидела на месте, — Ева поет.

Песни всегда одни и те же, старые и мрачные, точно сказки, точно истории Лоренсовой бабушки. Анна не знала, откуда они взялись, кто их написал, хотя было в них что-то общее: не исключено, что мать придумала их сама. Голос у Евы был слаб, но нежнее, до того как она заблудилась в своем браке, до того как стала засыпать одна и просыпаться с горечью. Не такой колючий, как теперь. Может, поэтому Анна вспоминала не мелодии, а слова, и слова, казалось, всегда были о любви или о деньгах, о деньгах или о любви.

У денег есть свои пути, они должны расти

На человеческих костях, на плоти, на крови.

И знают все, и стар и млад: бумага или медь

Из крови, плоти и костей пьют соки, чтоб расти скорей

Пьют плоть и кровь людей.[14]

Как будто в другой жизни. Она вспоминала, как ей пели на ночь. Как засыпаешь и куда-то проваливаешься. Евин голос. Легкость, тяжесть.

Она просыпается головой на рабочем столе, сны о детстве кончились, она понятия не имеет, где она и почему, в тревоге от мысли, что случилась беда, везде в мире. На сей раз в этом никаких сомнений.

Кабинет залит светом. Жалюзи расчерчивают его тенями. В футе от ее лица на боку лежит мобильный, включенный, но батарейка разряжена, на тусклом дисплее номер Лоренса, ждет. В комнате пахнет джином и, что необъяснимее, — сигарами. Бумажный стаканчик валяется в тонкой лужице алкоголя.

Глаза сухие. Она снова их закрывает. Некоторое время сидит, прислушиваясь. Шея болит, несильно, но боль не даст уснуть. Солнечный свет тускнеет и сияет вновь, словно облака несутся мимо. Но, несмотря на яркий свет, еще рано, она слышит привычный гомон в здании. Рано — и уже что-то не в порядке.

Кто-то поет. Голос незнакомый, хотя она, пожалуй, не назвала бы имя, даже если бы знала его: инспекторы Налоговой на работе не поют. Певец делает паузу — сухо трещит клавиатура, — и продолжает, немелодично, но серьезно, где-то в комнате за стеной.

Думаешь, ты уже на дне?

Думаешь, ты уже на дне? О, нет.

Дно ниже, чем можно представить себе.

Ты не можешь знать,

На какой глубине

Дно, как низко ты можешь упасть,

Как долго ты можешь падать

Вниз.[15]

Перемены, но не те, что ожидались. Целый день она замечает странности, и еще много дней. Будто нащупав пустоту, повсюду проникает музыка, в самые неожиданные места, часто неуклюжая, в основном незнакомая. Почти праздник.

На Лаймбернер-сквер старик обосновался у фонтана и каждое утро играет на скрипке, часами, в одиночестве, ничего не просит, и люди теряются, не зная, что с ним делать. По субботам фургончик с мороженым объезжает окрестности, играет фрагменты на ксилофоне, не по сезону и не по нотам, такого она много лет не слышала. В Налоговой диссонанс радио — и веб-станций, и каждая крутит музыку, проходят дни. По кабинетам и запертым архивам разносится эхо дюжины мурлычущих привидений Элвиса, немелодичные рулады Мадонны, строгие грегорианские хоралы. Мистер Германубис поет в коридорах.

Благословенное безумие, думает Анна, вспоминая Лоренса; вскоре его слова возвращаются к ней злыми путями. На третью ночь после падения СофтГолд она приходит домой и видит разбитое окно в кабинете, стекло мерцает под ногами. Она три недели пересчитывает все, что пропало. Коробка с кольцами, которые она никогда не носила; венецианское зеркало — оно перестало ей нравиться много лет назад; лучшая одежда, которую она всегда любила. Но книги остались, и за эту оплошность она трогательно благодарна грабителям. И каким-то образом — она пытается представить, как это возможно, — они вынесли холодильник, ничего не разлив и не оставив следов.

Мы с тобой везунчики, говорит Дженет. И Анна отвечает да, везунчики, хотя сомневается, правда ли это, и меняет ли эта правда что-нибудь. Своевременное предупреждение и принятые меры уберегли от вируса счета — их собственные и счета Налоговой, — но падение уже началось. День за днем СофтГолд стоит все меньше, индексы падают ниже лимитных цен, и плато, и барьеров, будто внезапно открыли гравитацию. Словно в поле зрения есть предел, до которого нужно дойти.

Остаются и другие валюты, которым люди доверяли. К ним обращаются в отчаянии, в сомнениях, но большинство с горечью, с сожалением и гневом — так верующие теряют веру, пережив личную трагедию. Они перестают верить не только в СофтГолд. В последнюю неделю сентября доллар вновь становится платежным средством, а к октябрю, приняв срочные меры, Королевский Монетный двор открывает производственные линии. Мир становится материальнее — или так мнится Анне. Страсть к богатству вновь укореняется в материальных вещах. В металле и бумаге. В холодильниках с морозилками и венецианских зеркалах.

Только в один-единственный день мир остался вовсе без денег: двадцать второго числа, первого Вандемьера. И хотя это иллюзия — деньги нельзя отменить или потерять навсегда, — Анна этого не забывает. Музыка все время неподалеку, людные улицы, закрытые магазины, словно в городе празднество. Улыбка незнакомца, шагает молодая женщина, в лице — удивительная смесь восторга и страха, точно худшее произошло, но в итоге обернулось лишь новым днем жизни. У кого-то уныние от потерь, а другой парит над землей, будто с него сняли мешок с камнями. Будто деньги — сами деньги — рассеялись, прояснились, как погода.

На целую неделю Лоу закрыли Эрит-Рич для посещений. Каждый день Анна время от времени видит сцену перед воротами — прямая трансляция или запись, избранные моменты, позже их перемешают с другими новостями. И хотя репортажи кажутся ей однообразными, люди смотрят их — а она смотрит, как они смотрят, — зачарованно пялятся в веб-камеры, как приклеенные. Словно ждут чего-то, и она все больше нервничает, будто они знают что-то, чего не знает она. Как животные, думает Анна: но это мысль инспектора, и она не позволяет себе додумывать ее.

По большей части под нависающими стенами собираются демонстранты, туристы, затянутые в самый центр событий, или сами журналисты, каждая камера тупо записывает выстроенную в шеренгу артиллерию конкурирующих студий. Но ежедневно появляются и другие фигуры, иногда в форме, чаще нет. Они прибывают поодиночке или парами, коротко говорят что-то в интерком и уходят так же быстро и тихо, как пришли.