— Шкуру снимут. Одна надежда, что эти проклятые карты были у капитана с собой. Мне страшно даже представить, что они могли попросту сгореть, что этот болван их не нашел, не заметил! А девушку как жаль…

— Становишься сентиментальным? Стареешь? — ухмыльнулся третий.

— Болван ты, — коротко сказал его собеседник. — Такие вопросы задаешь… Потому ты и рядовой исполнитель, а я — старший группы.

— Не понял?

— Вот и я о том же… Не понял. Представь на миг — карты сгорели, их больше нет. Что нам остается?

— Выжать информацию из капитана, — не задумываясь ответил третий.

— Верно, а как его лучше всего прижать? — спросил второй.

— Девушка? — догадался третий.

— Дочь, — подтвердил второй. — А теперь… если карт все-таки нет… если они погибли в огне… я даже не знаю, как нам заставить капитана говорить. Особенно если он свяжет нас с гибелью дочери.

— А вот эту работу предоставь мне, — обронил третий. — у меня все говорят. Даже немые от рождения. Люди обычно даже представить себе не могут, до какой степени они разговорчивы… и сколько всего, оказывается, помнят.

— Боюсь, это не тот случай, — покачал головой второй. — Я уж не говорю, что этот его пожар… — Он с ненавистью покосился на мертвое тело. — Эти его фаластымские склянки… секретная служба Олбарии недаром ест свой хлеб, они мигом окажутся поблизости.

— Значит, нанимать местного исполнителя было ошибкой, — подытожил третий.

— Распоряжение сверху не может быть ошибкой, — поморщился второй. — Это значит, что я совершил промашку, выбрал не того.

— И каков же выход?

— По уму, надо бы сообщить наверх о провале миссии. Тогда с нас снимут шкуру, а взамен пришлют более квалифицированных специалистов, которые и закончат операцию, если ее вообще еще можно закончить. Капитан, если помнишь, нездоров, заморская лихорадка — дело нешуточное. Что, если он уже не знает свои карты на память? Что, если они сгорели в этой проклятой гостинице? Что, если это окончательный провал?

— А не может быть так, что люди сэра Роберта перехватили их раньше нашего? — спросил третий. — Что у капитана и вовсе не было этих карт с собой?

— Я думаю, ты и сам понимаешь, что исключить такую возможность нельзя, — протянул второй. — Но… за капитаном следили очень плотно. Карты должны быть у него. Конечно, если тот подонок их не сжег!

— Так что же нам делать? Жаль как-то расставаться со шкурой. Я к ней, признаться, привык.

— Управиться самим, — ответил второй. — И аккуратно. Очень аккуратно. Беседовать с капитаном ты станешь не раньше, чем выяснится, что все остальные способы не работают.

— Понял, — кивнул третий.

— Тогда разберись с трупом и приступим, — приказал второй. — Времени у нас в обрез. Дня три-четыре, не больше.

— А потом?

— А потом прибудет связной, и если к тому моменту у нас все еще не будет карты…

— Понял, — вздохнул третий.

— Тогда пошевеливайся!

* * *

— Наставник, я не запомнил, какого цвета у нее глаза! — потрясенно признался Эрик, заканчивая свое повествование.

— Знаешь, Эрик, это, пожалуй, самое приятное, что я слышу за сегодняшний день, — сказал Шарц, самолично угощая Эрика очередным куском пирога.

— Я перестаю быть профессионалом, утрачиваю навыки мастерства… и это — приятное? — тихо спросил юноша.

— Это — приятное, — кивнул Шарц, пристально глядя на ученика. — Ты представить себе не можешь, насколько приятное… да ты кушай пирог, кушай…

Дрогнувшей рукой Эрик поднес кусок ко рту и остановился… Усилием воли заставил руку опуститься. Мышцы напряглись. "Взять и запустить этим куском в наглую морду гнома!"

— Эрик, если ты бросишь пирог в меня, я поймаю, — заметил Шарц. — Если в Джека — он не поймает, но он и не виноват.

Медленно выдохнув, Эрик опустил пирог обратно на блюдо. И посмотрел в глаза наставнику.

— Хорошо, Эрик, очень хорошо, — кивнул Шарц.

— Что… хорошо? — охрипшим голосом спросил юноша.

— Все, что с тобой происходит, — хорошо, — ответил Шарц. — Знаешь, наверное, я должен бы был предоставить тебе право самому разобраться, что тут к чему. Увы… ты можешь бросить не только пирог, и не только в меня… кто-то другой может и не поймать. Поэтому придется поторопить события. Ты согласен услышать то, что я тебе скажу?

— Да… — медленно ответил Эрик. — Я согласен.

И, вздрогнув, сообразил, что, пожалуй, впервые не назвал Шарца ни «учителем», ни "наставником".

"Бунт?! — взвыл лазутчик в его голове. — Бунтовать против учителя?"

"Ты же сам всегда подговаривал его убить, — устало откликнулся Эрик. — Сам всегда говорил, что он меня с ума сводит, что он и не учитель вовсе, а самый настоящий враг. Разберись-ка с собой, сделай одолжение. А до той поры заткнись".

Шарц молчал, выжидающе глядя на ученика. Он то ли не заметил, то ли не пожелал прокомментировать его внутреннюю борьбу.

"Не заметил? Он? Вот еще!"

— Я слушаю, — молвил Эрик.

— Возможно, дело в том, что гномы более упрямы, нежели люди, — задумчиво начал Шарц. — Или в том, что мне повезло… я все-таки помню своего отца…

Шарц медленно вздохнул и посмотрел на Эрика как-то очень понимающе. Не проницательно, а именно что понимающе.

— Моя мать умерла, рожая меня, — промолвил он. — У гномов тогда это случалось часто, слишком часто, чтобы кто-то особенно горевал. Это было в порядке вещей. Считалось, что так и должно быть. Мой отец… он был другим. Он… он и в самом деле любил ее, понимаешь? Он довольно быстро умер, не пережив разлуки, а я был усыновлен одним из лучших наших наставников, тайным главой петрийской секретной службы. Я слушал речи наставника о величии гномов, об их исторической миссии и вспоминал заплаканное лицо отца. Я был слишком мал, чтобы понять, слишком мал, чтобы запомнить, но я запомнил и понял. Не сразу, это случилось не вдруг, я приходил к этому постепенно, вот только… загораясь восхищением от речей наставника, я всегда помнил заплаканное лицо отца. Оно мешало мне поверить в абсолютность возвещаемых им истин Ни одна из его речей не отменяла смерти моей матери, и одна из них не могла утешить моего отца. Он, мертвый, продолжал плакать в моем сердце. Я смог утереть его слезы, когда спас первую в своей лекарской практике роженицу. Когда же у меня самого родился первый сын, а жена осталась в живых, он улыбнулся. Когда родилась дочь, я услышал, как он смеется от счастья.

Шарц отхлебнул пива. Его руки чуть заметно дрожали.

Эрик сидел напряженный, как струна. Он еще не знал, в чем дело, но был убежден: творится нечто очень важное. Джек молчал как покойник, кажется, даже не дышал, а ведь давно должен был что-нибудь эдакое ляпнуть. Джек — он такой. Джек, да чтобы не ляпнул? И ведь ничего еще не сказано. Совершенно ничего. Это всего лишь начало. Только подготовка.