class="p1">Я резал хлеб на равные кусочки. Каждый получал по две трети буханки.

– Как вы думаете, – спросил Мюллер, – стоит ли делить конину?

– Зачем сырую? – ответил Эрхард. – Я думаю, сначала мы ее зажарим, а потом разделим.

Мы привыкли помногу есть, что является бедой для каждого солдата, когда он переходит на умеренное питание. Желудок растягивается и требует гораздо больше пищи, чем необходимо для насыщения. Теперь, чтобы прокормить наш взвод, насчитывавший 30 человек, мы забивали по одной крестьянской лошади в неделю.

Село называлось Зарожное. Оно располагалось вдоль двух параллельных улиц, переходивших в долине в главную дорогу. Здесь удобно расположилась наша рота. Крюгер, родом из Силезии, помощник кузнеца по ковке подков нашего взвода, каждый вечер пропадал в расположении обоза, где царило веселье: там устраивали танцы и пели песни под аккомпанемент гитары и балалайки. Перед искушением не смог устоять даже набожный Циппс, который отправлялся туда в сопровождении нового унтер-офицера доктора права Бернгарда из Вены. Они приглашали сельских прелестниц и танцевали до упаду. Если верить Крюгеру, все проходило благопристойно и к всеобщему удовольствию.

Кальтенбруннер в боях за Великую Бабку потерял почти весь свой взвод, и мой взвод, за исключением меня, был послан ему на смену. Хюбл приказал мне остаться, чтобы присматривать за возничими и лошадьми, организовывать снабжение и связь. Он не хотел доверить хозяйство взвода, лошадей и повозки гауптфельдфебелю. Взвод тронулся в путь 2 апреля в 5 часов утра, а в 10 часов прибыл Кальтенбруннер. Как старый солдат австрийской армии, он не переносил, когда честь и слава доставалась пруссакам.

– Это было просто немыслимо! – восклицал Кальтенбруннер. – Продираться вместе с лошадьми и орудиями по глубокому снегу в лесу! Посмотри, что стало с лошадьми!

Его оставшиеся в живых люди походили на изможденных стариков. Это были в основном горнорабочие и крестьяне из Силезии, составлявшие основу бывшего цанглерского взвода. Я видел их всего один раз два года назад во Франции, когда они в течение десяти дней пьянствовали в том же самом погребке, где перепил вина мой приятель Лазарь, о котором уже шла речь раньше.

Я со своими поехал в обоз и расположился в доме с колодцем в комнатах с видом на «партизанскую лощину», где до сих пор стояли два подбитых танка.

Дом с жестяной зеленой крышей был великолепен, самый лучший в селе. Гордостью семьи являлись настенные часы с маятником. У хозяина с негнущейся рукой был сынишка 16 лет, который умел играть на балалайке, и дочка Маруся с искривленными рахитом ногами и добрыми голубыми глазами. В ее руке сидел осколок от разорвавшейся бомбы. Село было отбито нами назад всего за несколько дней до моего появления в доме. А вот Великую Бабку мы вернули себе только сегодня.

Циппс на днях осторожно, предварительно обработав рану септиком, вытащил осколок и теперь каждое утро, аккуратно поддерживая девочку под локоток, чтобы она не поскользнулась на улице, обходя ручьи талой воды, сопровождал ее к доктору на перевязку. По возвращении она гордо демонстрировала отцу сверкающую белизной марлевую повязку, а тот с улыбкой целовал ее.

Девочка показала свою руку и мне. Циппс намазал ее какой-то темно-зеленой мазью, и рана быстро заживала. Запах мази показался мне знакомым.

– Ты что, решил лечить ее мазью для лошадей, посоветовавшись с ветеринаром? – спросил я Циппса, который размещался в одной комнате с Крюгером, нашим лошадиным доктором.

– Да, – ответил он и посмотрел на меня своими всегда готовыми расплакаться глазами. – И лечение, как видишь, проходит успешно. Выбор мазей у меня невелик. Поэтому я намазал русскую мазью от пролежней, которая творит чудеса. Здесь вообще много эвакуированных из прифронтовой зоны с ужасными болезнями и ранами, – продолжил он. – Мне хочется как-то помочь им.

На второй день ко мне переехал новый унтер-офицер. Я слышал о Бернгарде много разных странностей. В частности, что он юрист, страдает косоглазием и посещает вечеринки в кузне. Теперь этот чудак стоял в моей комнате, довольно большом помещении с деревянными полами и тремя тщательно заклеенными бумажными полосками окнами. В углу была большая печь, перед которой размещалась моя кровать. Рядом стояли стол и стул. Вдоль двух стен располагались деревянные скамейки. На полу посередине комнаты лежал коврик ручной работы. Здесь, как нигде раньше, было очень уютно. Я никак не мог понять, почему Фукс отдал в мое персональное распоряжение такое шикарное помещение. Бернгард прояснил ситуацию:

– Эта комната девушки. Когда они пришли осмотреться, она болела, а там, – унтер-офицер жестом показал на другие дома, – все кошечки были здоровыми.

– Ага, – дошло до меня, – значит, Маруся помешала господам забрать это помещение для себя. Правильно?

– Точно, – отозвался Бернгард. – И еще кое-что. Мужчина, который сопроводил меня к тебе, это комиссар.

– Что ты сказал? – Я тоже перешел на диалект, на котором говорил мой новый сосед.

– А то, что этот тип, – Бернгард жестом указал на хозяина дома, который стоял у стенки и молча улыбался, не понимая ни слова из того, о чем мы говорили, – комиссар.

– С чего ты взял?

– Он был в колхозе вроде надсмотрщика, – пояснил Бернгард, – и заседал в местном совете. Ты думаешь, я не заметил уровень его благосостояния?

Я только пожал плечами в ответ, так как не понимал, к чему клонит Бернгард.

– Меня такие дела не касаются, – продолжил он, – я не нацист, но признаю, что этот человек мне не нравится. От него исходит какой-то странный запашок.

Произнося это, Бернгард смотрел на верхнюю часть левой стенки комнаты под углом в 45 градусов.

– Ты куда смотришь?

– Как куда? На тебя!

– Понятно, – ответил я, удивляясь степени его косоглазия. Ведь мне казалось, что он совсем не глядит на меня. – Скажи, Бернгард, ты ведь у нас академик, и говорят, что ты к тому же являешься кандидатом в офицеры.

– Верно. И что с того? – Он снял очки и наклонился над столом, словно отыскивая крошки хлеба.

– Чего ты там рассматриваешь? – Меня вновь ввело в заблуждение его косоглазие.

– Где «там»? Я смотрю прямо на тебя.

– Сколько лет ты уже ходишь в унтер-офицерах?

– Три года.

– А сколько времени являешься кандидатом в офицеры?

– Четыре года.

Мое любопытство было почти удовлетворено, оставалось только узнать, что он имел в виду под словом «кошечки».

– Все просто, – стал пояснять Бернгард. – Господа из обоза, начиная от фельдфебеля и кончая последним санитаром, хотели расположиться в таком доме, где проживают красивые девицы.

– А где ты размещался до того, как пришел ко мне?

– У кузнеца Крюгера.

Бернгард хорошо разбирался в знахарстве, мог лечить и лошадей, и людей.