Она не исчезла. Разглядывая рисунок, я машинально прибирался на столе. И взялся за кусок листа крафта, который подкладывал под руку, работая с сыпучим соусом, и на котором опробовал фиксатив. Лист у меня этот был на все про все, так что на нем была еще записана пара телефонов, какие-то заметки по книге, которую я иллюстрировал, список продуктов – словом, обычная ерунда. Под фиксативом бумага была темнее, чем на остальном листе. А еще это была не бумага.

Неправильной формы круг являл собой вставку либо пергамента, либо бумаги, но вощеной и состаренной. Половину этого пространства занимал инициал буквы «А», в красный и синий цвет, с завитками, бутонами и орехами. Остальное было текстом. Рукописным текстом. За пределами пятна текст продолжался – но уже был записан моим почерком и вполне читаем. Прочесть же витиеватое письмо внутри пятна я не мог бы при всем желании – во-первых, это была не кириллица.

Честно говоря, мне хватало и во-первых.

Я взял в руки баллончик с фиксативом. Самый обычный фиксатив, английский, «Велл-эйдж», я пользовался им сотни раз. Ну, не конкретно этой маркой, но чем-то похожим. То есть еще вчера я был уверен, что если этот баллончик у меня кончится, я пойду в магазин и куплю новый. Сегодня я в этом уверен уже не был. Я открыл ноутбук и набрал в «гугле» марку. Ничего. Нет такого производителя товаров для художников. Или «гугль» о нем ничего не знает – какая версия тебе больше нравится, дорогой мой потенциальный обитатель палаты для буйных? Я задумчиво растряс баллончик. В нем было еще не меньше половины. Гм. На чем бы его опробовать.

Я открыл первую раму окна, а потом медленными, плавными движениями залил внешнее оконное стекло. Не целиком, но приличный квадрат, примерно треть. Оно тут же покрылось каплями дождя, дождь становился все сильнее, капли бежали уже ручьями – я ошеломленно смотрел на то, как они исчезают на границе того пространства, которое я очертил лаковой струей.

– Ничего себе, – сказал я. Больше мне сказать было нечего.

Я ничего не имею против чудес. Но давно заметил, что практической пользы от них очень мало. От тех, что случаются на самом деле, а не в сказках. От некоторых может быть даже практический вред – к примеру, рисунок мне теперь делать заново, причем срочно. Не говоря уже о том, что надо бы как можно скорее, пока еще нет шести вечера, сбегать в лавку за нормальным фиксативом, завтрашнюю сдачу никто не отменял.

Так что я, все еще немного ошалевший, быстро оделся, собрался и пошел на улицу. После художественной лавки мне приспичило зайти за кофе, а потом за хлебом и ужином, а потом немного погулять, так что домой я вернулся ровно во столько, чтобы всю ночь просидеть за дубликатом злополучного дворика – с лавкой, чахлой сиренью и мотоциклом, как и было в утвержденном эскизе.

Поэтому в окно я выглянул только тогда, когда уже начинало светать.

В окне было море. Очень тихое, очень сонное, под белесым, расчерченным розовыми полосами небом. Оно ворочалось и плескало мелкой волной на гальку, а я стоял перед ярким квадратом в стекле, как ни один узник не стоял перед окном своей камеры. Недалеко от берега в море были скалистые острова, те, что стояли близко, соединялись горбатыми мостиками. На гребне одного из островов ярким пятном белел двухэтажный дом. Внизу у причала покачивалась маленькая яхта.

Я снова взял в руки баллончик. Встряхнул. Шарик, который есть в любом баллончике с жидкостью, звонко ударил о стенки – значит, осталось совсем на дне. Я сам не понимал, что на меня нашло. Здравый смысл вопил: проверь, идиот, проверь сначала! И я проверил. Взял мокрую губку и, обмирая, провел по морскому квадрату на стекле.

Ничего не изменилось. То есть нет, наоборот: то, что изменилось, изменилось навсегда, никакая вода это не смывала. Ну, я проверил, сказал я здравому смыслу. Ну, валяй, отозвался здравый смысл, но как-то вяло.

И тогда я, плотно закрыв глаза и стараясь не думать о том, что ресницы могут склеиться намертво и как я их тогда буду разлеплять, щедро дунул остатками фиксатива себе в лицо, в правый глаз и в левый.

После чего наощупь кинулся в ванную. Резь была невыносимая, как будто я всыпал в каждый глаз по горсти песка. Я промывал и промывал, холодной водой и теплой, потом снова холодной, подносил к глазам сложенные лодочкой руки с водой – и пытался моргать в ней. В конце концов резь стала потише, я промыл глаза еще раз и взглянул в зеркало над раковиной. Из зеркала на меня глянула опухшая физиономия с красными веками – абсолютно моя.

И тогда я закрыл глаза и посмотрел снова. А потом открыл и еще раз посмотрел, а потом опять закрыл и опять посмотрел сквозь веки. Еще подумал – интересно, как я теперь буду спать.

И – может быть, в баллончике еще хватит хотя бы на одно ухо?

Первый раз я побежал к тебе совсем ранней весной.

Я шел по парку, в воздухе плыла стылая морось, черные ветки копили воду и время от времени сбрасывали вниз крупные капли, тяжелые и темные, как ртуть.

Я шел и думал о тебе. Я всегда думаю о тебе с тех пор, как тебя нет, говорю с тобой вслух о всякой ерунде, типа «сегодня ничего не получилось, ни поспать, ни поработать, так что я поехал в город за кофе, да так и застрял там на полдня». Или «в парке появились первые крокусы, так жаль, что я не могу показать их тебе». Я бормотал и пинал прошлогодние каштаны, когда увидел в конце аллеи тебя.

И я побежал. Побежал быстрее, чем сообразил, что сейчас обознаюсь: на меня обернется чужое, не твое лицо, потому что тебя здесь нет, уже много лет нет, уже столько лет нет, что я дня не могу прожить, не бормоча тебе всякие глупости на ходу.

Меня хватило метров на триста. Мне было нечем дышать, в легкие словно гравий натолкали, а ноги болели так, будто я воспользовался ими первый раз в жизни. В глазах потемнело, уши заткнуло ватой и звоном одновременно.

Когда я отдышался и распрямился, в аллее, конечно же, уже никого не было.

Я посмотрел назад – и пробежал-то всего ничего. Неужто все так плохо?

И тогда я взял да и купил себе кроссовки.

Мне совсем не хотелось бегать. Ни ради здоровья, ни ради хорошей формы. Я думал только об одном: а что, если я снова увижу твой силуэт в конце аллеи. Даже если это будешь не ты, что помешает мне сказать: здравствуй, ну, наконец-то? А еще я думал: а если это все-таки будешь ты. И еще: как же быстро я побегу к тебе. Как обниму тебя, как зароюсь лицом в волосы, как вдохну твой запах, как расскажу, до чего же я соскучился тут один.

Я бегал каждый день, и каждый день пробегал немного больше, чем в предыдущий. Весеннее солнце вылезало из-за туч, на полянах крокусы тянули вверх разноцветные рыльца. А потом начали зацветать деревья, с южного края аллеи, сначала одно, потом второе, за ним – третье в ряду, будто кто-то каждый день по порядку дотрагивался до стволов и велел – цвети! Я выходил рано утром в пасмурный со сна парк, бежал по темным аллеям, и в конце пути меня всегда поджидало солнце.