Эмиль рассмеялся.

— Только не говори, что уверовал!

Я недоуменно уставился на него.

— Да я всегда верил!

— В Бога Отца, Сына и Святого Духа?

— Нет, конечно. Но во что-то… Все должны во что-то верить.

— А если не станем?.. — Его вопрос повис в воздухе.

— Тогда нам останется верить только в самих себя.

— Вера в Бога с начала времен была причиной многих войн, предрассудков, неразумных решений…

За такие речи Эмиля могли обвинить в государственной измене или по меньшей мере в богохульстве, но я привык слышать от него подобные слова и не придал им большого значения. Он весь подался вперед, крепко стиснув в кулаке кубок с вином, — точно мальчишка, который пытается произвести впечатление на одноклассников. Таким он был и в детстве, когда мы познакомились, — сыном богатого адвоката, живущим среди детей обнищавших дворян.

— Без Бога войны станут еще хуже.

— Увидим.

На этом наша беседа закончилась. Я сказал, что у меня много дел, и он кивнул, приняв мой лживый предлог за чистую монету. Мы напоследок пожали друг другу руки, и я пошел разговаривать с отцом Лораном, который приехал на похороны из Парижа. С каждым годом он старился все быстрее, и, выслушав его, я понял, почему. Он ехал в Сорбонну, предвкушая занятия наукой, а очутился в мире политических козней и интриг, не имеющих никакого значения для остального мира и оттого еще более удручающих. В его последнем повышении явно был скрытый умысел, и теперь стая стервятников — атеистов и язычников — дожидалась его падения. Отец Лоран виновато добавил, что много выпил, затем извинился за свои слова и с благодарностью принял мое приглашение остаться на ночь. Я велел слуге показать ему комнату. То была последняя неприятная беседа за день: распрощавшись с гостями — среди которых были Эмиль с сыном, — я отправился латать прорехи в отношениях с дочерью и любовницей.

Пять лет прошло с тех пор, как я попрощался с гостями на похоронах жены и получил письмо от короля. Пять лет, в течение которых я пытался переделать свою душу, но в итоге удовольствовался спокойной и размеренной жизнью. Смерть Виржини сделала меня богатым; то есть я всегда был богат, если бы считал ее деньги своими, но теперь я мог тратить их с чистой совестью. Я вновь усовершенствовал кухню, установил огромный ледник, расширил травяной сад и выкопал второе озеро — для водных млекопитающих, которых мне присылали из Версаля. Я даже обнес стеной небольшую рощицу, чтобы у Тигрис было место для прогулок.

Манон без лишних церемоний стала моей полноправной любовницей. Поскольку в глазах окружающих я носил траур еще при жизни жены, мало кто заметил мое горе. Лишь однажды оно вырвалось на свободу; как-то ночью я вышел к озеру посмотреть на звезды и на обратном пути вдруг разрыдался — слезы мешались с лютым гневом. На что или на кого — не знаю. Быть может, то была злость на покинувшую меня Виржини. Я чувствовал себя брошенным и виноватым. Лишь наутро мне пришло в голову, что это я ее покинул. Как бы то ни было, мы отреклись друг от друга задолго до того, как смерть не оставила нам выбора.

Через полтора года после смерти Виржини я женился на Манон: мы тихо обвенчались в нашей собственной церковке. Брак был морганатический, между дворянином и простолюдинкой. По воле короля Манон получила титул виконтессы, хотя многие из вежливости называли ее маркизой. Едва ли слуги понимали разницу. Дважды к нам в гости приезжал Шарлот, один раз — Жером. В Бордо я встретился с Эмилем, и мы без особой радости и удовольствия поужинали в его гостинице. Потом я гадал, было ли ему так же тяжело, как и мне. Манон взяла на себя обязанности по управлению замком и воспитанию Элен. В том, как она со мной разговаривала, многие соседи усматривали непростительную фамильярность. Нашим беседам недоставало церемонности, присущей их бракам, а наши чувства и редкие обиды, которые не принято выставлять напоказ, то и дело всплывали в наших разговорах на людях. Что ж, и пусть. Наши отношения с самого начала приняли такую форму.

Собственная жизнь стала казаться мне глиной. В тот день у навозной кучи она была бесформенным куском, мягким и податливым. Постепенно глина подсыхала и твердела, пока я сам не начал принимать ее форму, ибо перемены давались теперь с трудом. Однажды летним днем Манон нашла меня в гончарной мастерской, одетым в одну только нижнюю сорочку — она уже была забрызгана глиной и водой, точно землистой кровью. Я лихорадочно жал на педаль гончарного круга, пытаясь превратить кусок подсыхающей глины в какой-нибудь сосуд.

— Жан-Мари!

Манон вспомнила, что вокруг нас люди — семья гончара, его соседи и голодранец-подмастерье, — и ее голос смягчился.

— Что ты здесь делаешь?

Подмастерье спрятался за юбкой Манон, и я догадался, что его-то и отправили в замок доложить о моем местонахождении.

— Думаю о своей жизни. В самом ли деле она подобна глине?

Она взглянула на бесформенную массу у меня в руках, и гончар поспешил заверить ее, что работа с гончарным кругом требует большого мастерства. Для первого раза у меня получилось очень хорошо, многие и на это неспособны. Я поблагодарил гончара за потраченное на меня время, чем поверг его в смятение, и вымыл руки под струей из скрипучего насоса во дворе. На жарком солнце остатки глины на моих запястьях превратились в землистые струпья. У них был привкус железа и соли, как у сырой печени или свежей крови.

Отец Лоран, который теперь величал себя «мэтром Лораном», написал из Сорбонны, что прослышал о моей страсти к простому труду и любви к естественному и безыс кусному — все это не может не вдохновлять. Ответом я его не удостоил. Это не помешало ему написать статью, в которой говорилось о врожденном благородстве французской аристократии. Меня, по его мнению, можно было назвать истинным последователем Руссо, труд которого под названием «Об общественном договоре, или принципы политического права» был опубликован несколькими годами ранее. Как и многие другие, отец Лоран попытался облечь давно существующее в новые одежды, дабы показать, что у нас есть все условия для строительства наилучшего мира.

Именно его статья и мои забавы с гончарным кругом привели к тому, что мне написал сам король — хотя узнал я об этом гораздо позже. Когда письмо пришло, мое имение процветало, все звери прекрасно устроились на новом месте, и даже самые гордые из моих соседей начали признавать Манон полноправной хозяйкой замка д’Ому — когда не слишком задумывались. Я мог со спокойным сердцем оставить ее дома (впрочем, выбора мне и не предоставили). «Король ждет вашего визита».

Вечером Манон спросила, что стряслось, взяла в руки конверт и с моего молчаливого согласия прочла письмо.

— Надо ехать.

— Конечно. Знать бы только, зачем я ему нужен.

Мне было пятьдесят, я недавно женился во второй раз, у меня был наследник и дочь на выданье. А еще кухни, рецепты и груды заметок. Словом, меня можно было назвать добропорядочным королевским подданным, тихим и непритязательным. Что же понадобилось от меня королю?