Ломщик работал аккуратно. Слишком аккуратно, словно ждал, что скоро в его логово нагрянут «исследователи». Ждал, однозначно ждал. Они всегда ждут, такой они народ, эти нейкисты. Всю жизнь в ожидании и неуемном желании что-нибудь сломать и разрушить.

Если какие-то следы и имелись в подземелье еще до того, как Лейтенант выгнал всех наружу и послал в деревню стрелять узкоглазых, то их тщательно и со всем возможным вандализмом уничтожили бойцы.

Восемнадцатая вышла из развалин хижины наружу и еще раз осмотрела трупы. Только те, у кого стояла «балалайка». Где-то поработало зверье, где-то птицы. Но самым отвратительным был запах – в теплом и влажном климате тропиков плоть разлагалась с потрясающей скоростью.

Волосы, татуировки – это важно, ломщики любят отмечать свою принадлежность к стаду поклонников сумасшедшей «поэтессы» прической и отметинами на черепушке, руках или спине. Тату у некоторых имелись, но ничего похожего на ту лабуду, что рисовали на своих телах нейкисты. И ни одного лысого. Коротко стриженных – очень коротко – двое, но лысых нет.

Глаза. Наноэкраны у семи из восьми. Как пользовался «балалайкой» восьмой, непонятно, но это его личное дело. Скорее всего, просто экран полетел, а менять негде. Да и незачем.

Руки... Вот с этим она просчиталась. Сильно просчиталась. У всех восьмерых руки сильно пострадали. Погрыз кто-то мелкий, наверное, крысы. Но кое-что рассмотреть можно: грубые, натруженные руки, кожа в мозолях, ногти обломаны или вовсе изъедены грибком. Но и это не было главным...

Дело в том, что «балалайки» были имплантированы у девяти сельчан, а не у восьми, как восемнадцатая считала.

Черт бы подрал этого четырнадцатого! Только теперь восемнадцатая поняла, что пропустила нечто важное – перед глазами фотографией стоял затылок метелки, которую боец «номерного» отряда потащил с собой. Черные, неровно обрезанные волосы, достающие до плеч, затылок надежно спрятан. Ей была дана команда встать, она поняла не сразу, она бирманка, по-английски понимает плохо.

Понимает, может, и плохо, но прикидывается темной деревенщиной весьма неплохо, очень натурально у нее получалось.

Девчонка несколько раз оборачивается, бросая затравленные взгляды на восемнадцатую, потом немного наклоняется, чтобы в следующее мгновение резко подняться на ноги.

Вот в этом месте стоп-кадр. Черные как смоль волосы на секунду взлетают вверх, открывая затылок. На котором четко просматривается горизонтальная черта «гнезда», внутри установлена «балалайка», отсвечивающая светодиодом.

Все, волосы упали вниз, скрыв чип от посторонних глаз.

У этой девчонки установлена «балалайка», она и есть девятая!

Она последняя в списке. Кхайе Сабай, четырнадцатый ее именно так и называл. И восемнадцатая вдруг вспомнила ее руки. Еще одна картинка, слишком поздно выползшая из хранилища под названием память, – тонкие пальцы, кожа гладкая и даже, можно сказать, нежная. На руках этой Кхайе были царапины, под ногтями грязь. Но руки человека, большую часть жизни ковыряющегося на грядках – или где они тут ковырялись, должны же узкоглазые что-то есть в джунглях, – так не выглядели. Вот у офисного работника, ни с того ни с сего решившего посвятить себя работе на даче, такие руки быть могли. От непривычки работать с садово-огородным инструментарием, а не от регулярного тяжелого труда.

Какого дьявола она вообще увязалась за четырнадцатым? Вопрос, конечно, риторический: куда ей еще тут в лесу деваться?

И что делать теперь? Искать доказательства, что один из восьми трупов с «балалайками» в башках и есть тот самый ломщик, которого она должна убрать, или отправляться в погоню за четырнадцатым? Знать бы еще, куда этого гада понесет. Вот ведь мужики – одни проблемы от них.

Проблема выбора – самая страшная вещь. Она это хорошо знает. Даже когда выбор очевиден и выбрать можно только из двух, казалось бы, вполне естественных вещей – жить или умереть. Можно было умереть тогда, год назад. Уверенности, что смерть будет скорой и мгновенной, не было никакой, и это только добавляло груз на противоположную чашу весов. Она выбрала жизнь и до сих пор не убеждена в правильности выбора.

Черная сумка с непристойно чистым «раллером» отправилась в рюкзак. Руки сами собой – движения совершаются на автомате, она давно привыкла выполнять подобную работу – забросили «Патанг» на плечо, проверив перед этим затвор и предохранитель.

Навигатор в планшете работал отлично. Карту она обновила в Манадале во время одного из редких сеансов подключения к сети – со связью в Мьянме было совсем плохо и до Катастрофы, а современные гаджеты, способные подключаться без ретрансляторов, наподобие коммуникаторов, которые им выдали в тренировочном лагере, сюда никто не завозил. Неподалеку располагался какой-то городок. Нонгуин, не без труда прочла восемнадцатая надпись на экране.

Убогий язык, убогая страна, убогие люди! Какого черта она здесь вообще делает?! Она найдет этого негодяя. Или негодяйку. И получит свой приз – возможность выбраться в нормальный мир, где она сможет заняться нормальной... Чем она там сможет заняться? Ответ пока неизвестен. Хотелось верить, что ее работа пользуется спросом и сейчас. Да что там – хотелось бы! Наверняка пользуется, она это знала. Только вот...

Профессионализм потерян.

Только вот захочет ли она заниматься тем, чем привыкла? Большой вопрос. Очень большой.

Грохот, удар, тонны воды обрушиваются на голову, прижимая к холодному и чужому металлу. Зачем он здесь? Душераздирающий скрежет рвущегося на части металла толщиной в руку. И вибрация, от которой, кажется, сейчас начнут крошиться зубы.

Вокруг ничего не видно, все застит вода, она льется непрерывным потоком, и нет ей ни конца ни края. Вода прозрачная, в зеленоватом водопаде, разбавленном белесой пеной, то и дело мелькают руки, ноги, головы... Все летит и движется. Или это он летит, а все вокруг стоит на месте? Какая разница, все в этом мире относительно. Даже сам мир.

А потом пол вздрагивает и больно бьет по ногам, вколачивает бедренные кости внутрь тела. Кажется, колени торчат где-то на уровне груди. Спине больно ужасно, но боль – это хорошо. Боль означает, что спинной мозг все еще способен нести сигналы в черепушку, что позвоночник каким-то чудом уцелел.

Вода больше не льется. Литься можно откуда-то куда-то, а когда вокруг только вода, это уже океан, а не водопад. Легкие, избитые снизу коленями, жжет, словно на адском огне, безумно хочется вобрать полную грудь воздуха, но воздуха нет. Нет ничего.

Зеленое с бурунами сменяется черным. Абсолютная чернота. Он знает, что черное – это цвет созидания, изначальный цвет, на котором боги рисуют миры. Это полотно художника, на котором он светом напишет шедевр. Чернота – это начало и конец. Только он уже ничего не понимает, он неспособен отличить конец от начала.

Именно в этот момент Окоёмов и отпустил руки. Возможно, это его и спасло. Неизвестно, как все обернулось бы, если б он не сумел разжать пальцы, сведенные судорогой, сомкнутые на скобе, вмонтированной в толстую броню палубного орудия.