Ронкерс поднялся на третий этаж. Кеслер лежал в палате триста тридцать девять. Отдельная палата. Хоть умирать будет не под чужие стоны или болтовню. Ронкерс нашел дежурную медсестру, однако дверь палаты Кеслера была открыта, и старик их увидел. Он узнал Ронкерса, вот только никак не мог вспомнить, откуда знает этого человека.

— Коmmеn Sie hinein, bitte![45]— позвал Кеслер.

Голос старика звучал как с заезженной, истертой пластинки. Пожалуй, даже с чего-то более древнего и более истертого, чем пластинка.

— Grüss Gott![46]— произнес Кеслер.

— Я совсем не знаю немецкого, — призналась медсестра.

Ронкерс немного знал. Он вошел в палату Кеслера и проверил оборудование, поддерживающее в старике жизнь. Хрипоту его голосу придавал назогастральный зонд, тянущийся от горла к желудку.

— Здравствуйте, мистер Кеслер, — сказал Ронкерс. — Вы меня помните?

Кеслер непонимающе глядел на Ронкерса. В больнице у него сняли вставные зубы. Морщины делали лицо австрийца похожим на морду черепахи. Такое же обвислое и застывшее. Ничего удивительного: он потерял в весе около шестидесяти фунтов.

— Ach! — вдруг воскликнул Кеслер. — Das house gebought?[47]Вы… ja! Как жизнь? Ваша жена все стены — чик-чик?

— Да. Но вам бы понравилось, — сказал Ронкерс. — Получилось очень красиво. Окна стали шире. Больше света.

— Und der Bardlong? — прошептал Кеслер. — Он еще не срубил дерево?

— Нет.

— Sehr gut,[48]— сказал герр Кеслер. — Goot buoy![49]

Тусклые глаза Кеслера на секунду закрылись, а когда он открыл их снова, Ронкерсу показалось, что старик видит иную сцену, из иного времени.

— Frühstück? — вежливо попросил он.

— Это значит «завтрак», — перевел медсестре Ронкерс.

Каждые четыре часа Кеслеру вводили сто миллиграммов демерола, чтобы снимать возбуждение.

Ронкерс выходил из лифта на первом этаже, когда из динамиков внутренней связи раздались слова:

— Доктор Харт!

В университетской клинике не было ни одного врача с такой фамилией. Слова «доктор Харт» означали, что у кого-то из пациентов остановилось сердце.[50]

— Доктор Харт, — мелодично неслось из динамиков. — Пожалуйста, пройдите в палату номер триста четыре…

Эти слова означали, что любой свободный врач должен был поспешить в названную палату. По неписаному правилу нужно было оглянуться по сторонам и медленно направиться к ближайшему лифту, надеясь, что кто-нибудь тебя уже опередил. Ронкерс замешкался, позволив дверям шахты закрыться. Он снова нажал кнопку, однако кабина уже шла вверх.

— Доктор Харт, палата триста четыре, — спокойно призывал женский голос из динамиков.

Это было лучше, чем взволнованные крики: «Внимание! Кто из врачей свободен — немедленно в палату триста четыре. И ради бога, поторопитесь!» Такие объявления могли встревожить пациентов и посетителей.

К лифту шел доктор Хэмптон.

— У вас еще остались пациенты? — спросил он Ронкерса.

— Полно.

— Тогда идите на прием. Я сейчас поднимусь в триста четвертую.

Лифт остановился на третьем этаже. Ронкерс шел к себе в кабинет, уверенный, что «доктор Харт» уже добрался до триста четвертой. «Надо сегодня куда-нибудь свозить Кит», — подумал Ронкерс.

В ресторане с длинным названием «Шестая дорога династии Мин» Кит заказала себе окуня в кисло-сладкой подливе. Ронкерс выбрал говядину в кальмаровом соусе. Однако думал он сейчас не о своем заказе. Еще при входе в ресторан он зацепился взглядом за какое-то объявление. Оно было выставлено в витрине. Белый лист плотного картона длиной в два фута и высотой в один. Черные буквы. Ничего особенного. Стандартный лист, и объявление тоже стандартное. Что-нибудь вроде: ПРИГЛАШАЕМ НА РАБОТУ ДВУХ ОФИЦИАНТОК.

Ронкерс пригубил вина. Он продолжал думать об увиденном объявлении и только сейчас понял, что там было написано совсем другое. Возможно, ему показалось. Надо проверить. Ронкерс вскочил из-за столика и, ничего не объяснив жене, вышел за дверь ресторана, чтобы еще раз взглянуть на объявление.

Ему не показалось. В нижнем углу витрины, так, чтобы бросалось в глаза каждому входящему, черными аккуратными буквами на белом картоне было выведено: У ХАРЛАНА БУТА ТРИППЕР.

Вернувшись за столик, Ронкерс рассказал об увиденном жене.

— Ну и что особенного? Разве не так? — спросила Кит.

— Так, но я о другом. Это неэтично. Этот плакат — наверняка дело рук Маргарет Брант. Я несу ответственность за разглашение конфиденциальных сведений. О таких вещах нельзя кричать на каждом углу.

— Дерьмо, — поморщилась Кит. — А Маргарет Брант — умница! Согласись, Ронч: если бы Харлан Бут играл с тобой по-честному, такого бы не случилось. Так ему и надо.

— Согласен. Он этого заслуживает. Интересно, где еще она успела разместить это откровение?

— Нам-то что за дело, Ронч? Давай спокойно поедим…

Но Ронкерс не мог спокойно есть. Он должен был увидеть все своими глазами, поэтому из ресторана они с Кит поехали в студенческий союз. В вестибюле взгляд Ронкерса сразу же остановился на громадной доске объявлений.

БМВ. Г. В. 1970. КАК НОВЫЙ…

ИЩУ ПОПУТЧИКОВ ДО НЬЮ-ЙОРКА. ВОЖДЕНИЕ, РАСХОДЫ — ПОРОВНУ. ВЫЕЗД ЧЕТВ., ВОЗВР. ПОН. ВЕЧ. ЗВОНИТЬ «ЛАРРИ»: 351-4306…

У ХАРЛАНА БУТА ТРИППЕР…

— Боже мой, — прошептал Ронкерс.

Из студенческого союза они поехали в студенческий театр. Пьеса уже началась, но Ронкерсам хватило зрелища снаружи. Им даже из машины был виден знак «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА», заклеенный сообщением об особенности Харлана Бута. Кит истерически хохотала.

Следующим пунктом их «инспекционной проверки» стал «Китовый зал» — заведение, где всегда было полно студентов. Кто выпивал, кто играл на бильярде, кто танцевал в меру своих способностей.

Каким-то образом Маргарет Брант удалось завоевать сердце бармена. Над зеркалом, выше сверкающих рядов бутылок, выше таблички с правилами оплаты студенческих чеков был прикреплен лист картона с уже знакомой Ронкерсу и Кит разоблачительной надписью. До сведения посетителей «Китового зала» доводилось, что у Харлана Бута заразная болезнь.