Стихов о любви у Маршака было немного, но они едва ли не лучшая часть его лирической поэзии.

Стихи эти посвящены памяти Тамары Григорьевны Габбе, которая умерла 2 марта 1960 года. Она была не только его близким другом, сподвижником, она была человеком, явившим его альтер эго.

10 мая 1960 года Маршак пишет Корнею Ивановичу Чуковскому: «Все, что написано Тамарой Григорьевной (а она написала замечательные вещи), должно быть дополнено страницами, посвященными ей самой, ее личности, такой законченной и особенной.

Она прошла жизнь легкой поступью, сохраняя изящество до самых последних минут сознания. В ней не было и тени ханжества. Она была человеком светским и свободным, снисходительным к слабостям других, а сама подчинялась какому-то строгому и непреложному внутреннему уставу. А сколько терпения, стойкости, мужества в ней было, — это по-настоящему знают только те, кто был с ней в ее последние недели и дни.

И, конечно, Вы правы: главным ее талантом, превосходящим все другие человеческие таланты, была любовь. Любовь добрая и строгая, безо всякой примеси корысти, ревности, зависимости от другого человека. Ей было чуждо преклонение перед громким именем или высоким положением в обществе. Да и сама она никогда не искала популярности и мало думала о своих материальных делах».

Самуил Яковлевич посвятил Тамаре Григорьевне Габбе цикл стихов, который предварил четверостишием не совсем «маршаковским»:

Творческое сотрудничество Маршака и Габбе началось в конце 1920-х годов и продолжалось до конца жизни Тамары Григорьевны. Она редактировала книги в ленинградском Детгизе, среди них «Подводные мастера» К. Золотовского, «Жизнь Имтеургина Старшего» Тэки Одулока, сборник «Мы из Игарки».

Вот что записал в своей телефонной книжке Евгений Львович Шварц о Т. Г. Габбе: «Назовешь это имя — и столько противоречивых чувств тебя парализуют, что хоть молчи. С одной стороны — человек быстрый, острый, имеющий дар вдруг выразить ощущение. Например, стоим мы напротив кинематографа „Титан“. На вывеске вспыхивает и гаснет стрелка, указывающая на название картины. И Габбе говорит: „Ужасно неприятно! Так же у меня дергало палец, когда он нарывал“. В Филармонии увидели мы Каверина с палочкой. „Почему он с палочкой?“ — спросил кто-то. И Габбе ответила: „Потому что у Тынянова нога болит“ (Тынянов и Каверин были неразлучными друзьями. — М. Г.). Получалось это весело и смешно и определяло положение вещей в те давние, доисторические времена. Это с одной стороны. С другой же — ум ее, резко ограниченный и цепкий, все судил, всех судил и выносил окончательные приговоры, как это было принято в кругу Маршака. Приговоры самого Самуила Яковлевича носили отпечаток его библейского темперамента и оглашались в грозе и буре, в тумане и землетрясениях, и тень Шекспира появлялась при этом событии, и Блейка, и Пушкина. Однажды я читал у Габбе свою пьесу „Телефонная трубка“. Это Олейников настоял. Из любопытства. Было много народу — редакционного. Пили чай после чтения и обсуждали пьесу за чаем. И Габбе говорила и продолжала есть и пить. Нет, здесь и духа не было Библии — куда там. Жуя определенно по-заячьи, она говорила быстро, отчетливо и уверенно. Она знала, что такое сюжет. Она одна. Она знала, что такое характер. Она знала, какая сцена удалась, какая нет. Во всяком случае была уверена в этом. Пожует, сделает глоточек и приговорит. А я, кроме удивления, ничего не испытывал. Резко ограниченный ум. Система, в которую уверовала она, когда училась. И полная несоизмеримость ее пунктирчика с предметом. Маршак был неясен, но понятен. Он намекал — и это было точно. А Габбе говорила точно, однако непонятно. Уверенность — вот ее бич. Она-то уж знает, что есть рассказ… Что сюжет. Что заявка. Что развязка…

Была Тамара Григорьевна сосредоточена, а не сжата, и говорила так, как подобает в том мире, куда привела нас судьба, как бы заново увидев все. По деятельной натуре своей не могла она просто терпеть и ждать. Нашла себе работу — читала детям в бомбоубежище. И рассказывала, как заново услышала то, что читает. Одно годилось, другое — не переносило испытания. И новый этот взгляд на вещи был убедителен. И начисто лишен ученической уверенности. И в Москве в 43 году я рад был встрече с нею. И опять говорили мы дружески. Но постепенно все вернулось на свое место. С людьми сходишься или расходишься по причинам органическим, непреодолимым. Та новая Габбе, с тяжелыми временами раскрывавшаяся, исчезла, когда жизнь вошла в колею. Снова разум ее словно бы обвели контуром, и душа ее сжалась в кулачок. И при встрече чувство внутреннего протеста вспыхивает во мне с новой силой».

Почему мы так много внимания уделяем Тамаре Григорьевне Габбе в этой книге? Да потому, что ее участие в жизни и творчестве Маршака воистину велико. И не удивительно, а вполне естественно, что он приходил ей на помощь в самые трудные годы, даже в 1937-м, когда она была арестована. Он буквально вырвал ее из рук палачей Ягоды, вернул за письменный стол. О трогательной заботе Маршака о Габбе свидетельствует множество его писем к ней.

«Дорогая Тамара Григорьевна,

спасибо Вам за Ваше письмо. Очень хотелось бы знать подробнее о том, как Вы живете, как проводите дни, бываете ли за городом, дышите ли воздухом или ведете комнатный образ жизни. Я думаю, если Вам не придется поехать куда-нибудь на дачу, то надо хоть иногда выезжать за город или ходить на острова. Были ли у врачей, в том числе у горлового врача? Как Ваше горло?..

Не утомляйтесь слишком. „Книга для первого чтения“, вероятно, потребует от Вас больших усилий. Подобрать и составить ее нелегко. Поэтому, работая параллельно над критическими статьями и рецензиями, старайтесь работать без спешки и напряжения, а с удовольствием и размеренно…

Гуляйте побольше, заботьтесь о себе, будьте здоровы.

17 июля 1939 года».

Маршак помнил о Габбе всегда. 8 марта 1942 года он пишет ей: «Я живу один, а присматривает за мною, как за пушкинским мельником русалка, соседская домработница. Я очень устал, постарел, много работаю. Ну, пишите».

Осенью 1942 года Маршак поехал в Алма-Ату, где в то время находились Софья Михайловна и Яша. Здоровье Яши ухудшалось с каждым днем, и Самуил Яковлевич не мог оставаться вдалеке от семьи. О своем отчаянном положении он не мог рассказать никому кроме, пожалуй, Тамары Григорьевны. «Все время хотел Вам написать, но не было ни одной минуты для этого. Почти весь день провожу в больнице у Яши (а Софья Михайловна проводит там и ночи)… Он очень ослабел, мало ест. Дважды в сутки ему впрыскивают камфору. Очень тяжело видеть его в таком состоянии. Сегодня — 25-й день его болезни. Доктора говорят, что самые тревожные и трудные недели этой болезни — третья и четвертая, а дальше, если нет осложнений, будет легче. Вот уже четвертая неделя идет. Удручает меня и то, что пришлось из-за болезни сына оторваться от работы в такое время».