Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В середине осени в Ленинграде начался самый настоящий голод. Есть хотелось все время. На улицах не видно было ни птиц, ни кошек, ни собак. Их съели. У меня сохранился дневник двоюродной сестры, который она вела в 1941 году. Там есть такая запись: «Один мой сослуживец сегодня рассказал, что поймал в Удельном парке истощенную кошку, пришел домой, зарезал ее и приготовил суп, а из потрохов — прекрасное рагу. На работе ему все завидовали». А дальше сестра пишет, что, пожалуй, и она бы не отказалась попробовать, ведь со слов сослуживца, это было вкусно.
Я помню, как вываривали кожаные ремни и жевали их. Один раз мы с мамой сварили студень из столярного клея. И я совершенно искренне спросила, почему мы никогда не варили такой вкусный студень в мирное время. Потом мы раскололи наши серебряные и золоченые орехи с елки. Они хоть и служили нам 12–15 лет украшением, но оказались очень вкусными, не высохли и не стали горькими. 18 декабря 1941 года, в день моего рождения, пришел двоюродный брат из Октябрьского района и принес баночку шпрот, чтобы отметить праздник. Мне исполнилось 17 лет. И теперь, когда у меня собираются друзья в этот день, я покупаю баночку шпрот, и обношу всех. Первыми берут те, кто со мной перенес блокаду и те, кто вообще был в блокаде. Это ритуал.
Первая блокадная зима была очень суровая. В квартире замерзла вода, водопровод, канализация. Нечистоты часто выбрасывались через окно, потому что у людей не было сил выносить их. Было холодно и голодно, но зато город немцы обстреливали реже.
Щупляков Эриксон
Уже в октябре еда исчезла. Я у Дворца культуры Кирова нашел кусочек булочки, сетку нашел, хотел поймать хоть воробья какого-нибудь, но он унес булочку, и я ни с чем остался. Кошки, собаки, — все было уничтожено. Что говорить о кошках и собаках, когда ели людей. У меня жена жила на проспекте Майорова, так у них в квартире один предлагал котлеты в 1942 году. Откуда мясные котлеты? А он был людоед. Его жена умерла, лежала завернутая несколько месяцев, а он с нее мясо срезал и котлеты делал. В 1942 году мы зимой спали в пальто, в шапках-ушанках. Если снять ушанку, так вши сотнями выпрыгивали из нее: откуда они брались, неизвестно.
Заместитель интенданта вермахта, специалист по питанию, профессор Цигельмайер подготовил для германского командования аналитическую справку: «Люди на таком пайке физически не могут жить. Поэтому не следует рисковать немецкими солдатами. Ленинградцы сами умрут. Только не надо выпускать ни одного человека через фронт. Пускай их останется там больше, они скорее умрут». Геббельс записал в своем дневнике 10 сентября 1941 года: «Мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованиями капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно обоснованным методом».
Страшной зимой 1941–1942 годов немецкий план уничтожения Ленинграда оказался вполне реальным. Ленинградская блокада стала одной из самых страшных гуманитарных катастроф в истории человечества: ее можно поставить рядом разве что с холокостом.
ВОСПОМИНАНИЯ:
Авербах Вениамин
Наш пожарный полк снабжали продовольствием через Ленфронт, паек был немножко больше, чем у горожан. Но снабжение наладили плохо. У кадровых пожарных была своя кухня, столовая, а нас закрепляли за райпищеторгами. Их столовые получали по нормам продукты и готовили для нас. Порядка не было, но мы хоть плохо, мало, но что-то получали. Это, конечно, несравнимо с положением населения, которое не имело вообще ничего.
У меня мать от голода умерла. Мы ничем не могли помочь родным. Некоторые устраивались к нам в полк уборщицами, а в целом мы были оторваны от семьи. Мы уйти никуда не могли, на пожарах были все время.
1942 год был самым тяжелым, и в плане пожаров, и в плане голода. Люди были ослаблены. Бойцы с трудом держали пожарный ствол, наши девчонки помогали им держать.
Вызывали в любое время суток. Мороз, шланги вмерзали в землю, их приходилось изо льда вырубать. На пожарах приходилось бывать до восьми часов сряду в мороз.
Москаленко Нина
Воды нет. Света нет. Даже радио прекратило работать. Я иду, чтобы получить 125 граммов хлеба. Булочная находилась там, где сейчас метро Лиговский проспект. Она вся загорожена мешками с песком. Стоит очередь, чтобы войти. Снег. Холодно. Мороз — 40 градусов. Идут люди. Вот уже лежит человек. Но все проходят мимо, никто не обращает внимания, не поднимает, потому что надо дойти самому. Подходит моя очередь. Я беру карточку, прижимаю близко, чтобы ее не выхватили голодные. Даю. Кусочек хлеба так же сжимаю. Иду обратно. Смотрю, некоторые люди уже лежат, а кто-то сидит на мешках и не может подняться.
Муж сказал, что у церкви, во дворе, лежит мужчина с открытой брюшной полостью. Вынуты все мягкие органы. Это было первое страшное известие, что по улицам опасно ходить. У нас во дворе поймали женщину, которая кушала вырезанные мягкие части из умершего подростка. Она это делала, чтобы спасти свою жизнь. Мы разговаривали, она сказала: «Пальчики были такие вкусные». Я поражалась. Люди, которые имели кошек и собак, любили их, кормили, потом сами их ели. Когда я была у матери на Петроградской стороне, соседка по коммуналке, которая очень любила свою кошку и кормила ее шоколадом, сказала, что она была очень вкусная.
Однажды я сижу у себя в комнате, топится времянка. Мне тепло, но кушать нечего. И муж приносит жмых. А это уже роскошь, особенно конопляный. Жмых, который раньше ели животные. Я его разбивала молотком, засыпала соды немножко, соли и пекла лепешки.
Воды не было. Люди, которые еще могли двигаться, ездили с санками на Неву, набирали воду и, чтобы везти, немножко ее подмораживали. Я же ходила на Обводный канал и брала снег. Не каждый мог выдержать такую обстановку, и физически, и психически. Люди болели от истощения. И называлась эта болезнь дистрофия. Дистрофия вызывала цингу. Ноги покрывались язвами. Десны были все красные, зубы шатались и выпадали. Нам иногда подбрасывали во дворы еловые веточки. Мы их брали, кипятили и пили. Когда сгорели Бадаевские склады, люди ринулись туда. Моя мама тоже ходила. Она принесла земли с пепелища. Мы ее кипятили, потом процеживали и пили эту воду. Она была сладкая. Когда у меня вообще ничего не было, я жевала стеариновую свечку. Не помню, глотала я ее или нет, но жевала.
Люди ложились в постели и целыми семьями умирали. Были дружины, которые помогали их вытаскивать. А тех, кто падал на улице, обязаны были дворники втаскивать в подвалы.
По Лиговскому проспекту ленинградцы волокли на Волковское кладбище тела своих родственников, зашитые в простыни, на фанерке или на саночках. Ни досок, ни гробов не было. Люди не могли рыть ямы, они просто подвозили тела к высокому железному забору и оставляли там. Шли один за другим с этими ношами.
