В Ленинграде я бывал, но не часто. Мне приходилось иногда раненых отвозить в больницу Мечникова. Когда я сдавал раненых на носилках, то мне в лечебном учреждении обязаны были дать носилки взамен. Но они этого не делали, потому что коек не хватало. А в больнице Мечникова на заднем дворе лежала огромная куча носилок, которые они не отдавали. Так я на санитарной машине подъезжал на задний двор со здоровым маузером. А там охрана — старик с берданкой. Я ему говорю: «Ну-ка, дед, отворачивайся». Дед отвернется, а я нагружу машину носилками и привезу в медсанбат. А без носилок куда деваться? Вот так и промышляли.

Часто вспоминаю бои за рощу Круглая, это уже 1943 год. Это самый сильный укрепленный пункт. И его, когда прорывали блокаду Ленинграда, взяла наша дивизия. Бои были очень тяжелые, много раненых и убитых. Как-то санитаров перебило всех, остался у меня один фельдшер и несколько девушек-сандружинниц.

Возле этой рощи и меня 3 раза ранило. Первый раз в левое плечо, до немцев было всего 100–120 метров, не больше. Причем никакого прикрытия, только рота автоматчиков впереди. Я снял ремень, кобуру, а пистолет положил в карман полушубка. И это меня спасло в какой-то степени. Потому что из винтовки немцы в меня не стреляли. Они любили стрелять по широкому ремню или прямо в бляху. Им ведь было хорошо видно — расстояние небольшое. На второй день впереди меня мина разорвалась, когда я полз к раненому, и меня ранило в руку. А на третий день под лопатку ударило. Ранение тяжелое. Был открытый пневмоторакс — это, проще говоря, дырка в стенке легкого, воздух туда-сюда уходил. Дырка не закрыта, атмосфера сжимает легкое, дышать нечем. Меня перевязали, и я остался помогать, консультировал, как кого перевязывать. Потом пришел замполит дивизии и приказал меня отправить в тыл, в госпиталь.

Санитары положили меня в лодочку-волокушу и поволокли по лесу, по глубокому снегу. Тяжело им было. По дороге повстречался трактор, и они к нему прицепили эту лодку-волокушу вместе со мной. Тут мне туго пришлось: легкое перебито, дышать нечем и еще плюс к этому выхлопные газы от трактора. Я потерял сознание. Они заметили и отцепили меня. Стоят вокруг и обсуждают, что же со мной делать. Они решили, что я умер. Один говорит: «Вывалим его здесь в снег, а сами вернемся на поле боя, может, живого вытащим, для чего нам мертвяка тащить?» А я все слышу, но у меня нет сил даже глаза открыть, дать им знать, что я живой. Но один санитар, я всю жизнь его буду помнить, Садр Иванович Семенов, говорит: «Вы что, ребята, это же наш начальник. Что же мы его родителям напишем, что бросили его под сосной?» И когда он это сказал, мне так легко стало, и я открыл глаза. Они увидели, что я живой, подхватили и доставили в госпиталь в Боровичи. Оттуда санитарным поездом отвезли в Киров. Там я лечился почти 8 месяцев. Только в августе 1943-го меня выписали. Дали отпуск, я разыскал своих родителей, перед войной они жили в Туле и были эвакуированы в Акмолинск. Повидался, потом разыскал свою будущую жену, она из Ленинграда эвакуировалась. Женился. Отпуск закончился, и меня направили под Москву в автомобильный полк, с ним я и закончил войну уже в Германии.

Куприн Семен

После прорыва блокады в январе 1943 года часть Синявинских высот осталась у немцев. Они там организовали наблюдательный и корректировочный пункт и вели огонь по нашим переправам в районе Шлиссельбурга, по которым шло снабжение Ленинграда. Командование несколько раз принимало меры для того, чтобы взять эти высоты. Но все атаки оканчивались неудачей, потому что пехотные части вели наступление с соседней высоты через овраг. А мы знали, как взять высоты, потому что хорошо понимали местность, видели все своими глазами. Мы решили взять высоту одним саперным батальоном, без пехотных частей, но нужна была поддержка с воздуха и силами артиллерии. Сначала эту инициативу не принимали всерьез. Леонид Говоров, когда командир батальона Иван Иванович Соломатин докладывал план взятия высоты, спросил: «А это у вас не авантюра, серьезно разработанная операция?» Соломатин ответил, что это серьезная операция, все предусмотрено. Тогда Говоров разрешил готовиться к штурму.

Для подготовки в Колтушах была выбрана примерно такая же высота. На ней построили оборонительные сооружения, которые были на Синявинской. Оборудовали такими же траншеями, точно такие же укрепления сделали.

Задача состояла в том, чтобы батальон из 240 человек и рота минеров без шума добрались до высоты и внезапно атаковали немцев, без артиллерийской подготовки. Началась тренировка. Командование батальона садилось на высоту, а мы с 400 метров пытались переползти, не обнаружив себя. Как только что-то стукнуло-брякнуло, так отбой, поднимали всех, и тренировка начиналась снова. В этот период возникло очень много вопросов, которые нужно было решить до наступления. В частности, когда стали наступать ночью, гимнастерки у солдат побелели, и они в темноте были видны. Решили часть гимнастерок заменить. Во-вторых, каска на голове блестела. Стали наклеивать сухую траву на каски. Третий вопрос: как не ошибиться, свой идет или немец? Для того, чтобы различать своих, на шею каждому солдату сделали белые бантики из марли. Далее: чем воевать в траншее, когда дойдет до рукопашной? Штыками? Не развернуться, в траншее очень тесно. Много перебрали вариантов, и, наконец, решили взять саперные лопатки. Их затачивали с трех сторон, и такое оружие не выдерживала ни одна каска.

Тренировались практически всю неделю. Говоров сказал, что сам приедет и посмотрит, как мы подготовились к штурму. Приехал. Продемонстрировали — все прошло хорошо. Через пару дней нам разрешили провести операцию по захвату Чертовой высоты. Весь батальон передислоцировался на ближайшие подступы. Оборона наша проходила по топким болотам, там раньше были торфяные выработки квадратами, между которыми оставались небольшие проходы. Вот по ним решили ползти, сосредотачивая войска под горой. Для начала штурма командир должен был дать три зеленых ракеты.

Все шло хорошо, только одна рота где-то задержалась. Вдруг немцы открыли огонь, стали бросать гранаты. Но начало штурма произошло чуть раньше, все три роты поднялись и захватили высоту.

Передо мной стояла задача захватить вторую траншею. При штурме высоты потерь почти не было. Несколько человек было ранено и все. Немцы выскакивали из землянок в нижнем белье. Даже в таких трудных условиях они отдыхали комфортно. Высоту они укрепили очень сильно. Подбрустверные ниши были сделаны такими, что ни артиллерия, ни авиация их не могла достать. Но все-таки мы выгнали немцев оттуда. Взвод занял вторую траншею, приготовился к отражению атаки.

Весь штурм прошел всего за 12 минут. Но беды начались после того, как немцы опомнились и организовали контрнаступление. Атака за атакой. Очень большие трудности мы испытывали из-за доставки боеприпасов. Хорошо, что на высоте остались немецкие. Многие забрали у немцев автоматы и патроны к ним, гранаты с длинной ручкой.

Я был ранен на этой высоте, ушел из траншеи и расположился в воронке от снаряда. Ко мне привели пленного немца. Он очень хорошо говорил по-русски, и я его попросил рассказать о себе. Отец у него социал-демократ, брат — ярый фашист. Про себя он не сказал, кем был.

Бойцам было не до нас, они отбивали контратаки, и я тогда решил: «Ты неси-ка меня до медпункта полка». Так и сделали. Я забрался к немцу на спину, вытащил пистолет, загнал патрон в патронник, снял с предохранителя, и так добрался до пункта медицинской помощи, а пленного сдал пехоте. Но на этом наше свидание не окончилось. Меня погрузили на санитарную машину и направили в тыл, на Большую землю. Я сказал водителю, что хочу в Ленинград. Он остановился, я вылез и сел на обочине в ожидании попутной машины. В это время вели пленных немцев, и в их числе шел мой знакомый. Он узнал меня, помахал рукой. Улыбается. Довольный, наверное, что для него война уже окончилась. А меня вскоре привезли в Ленинград, в госпиталь на площади Восстания. Я пробыл там на лечении больше месяца.